Князек

– Ну-ну, дитя, возьми себя в руки. Ты ведь прекрасно понимаешь и сам, что то, о чем ты просишь, немыслимо. Кстати, а какого мнения твоя дама сердца? Могу поклясться, что она иного мнения, нежели ты, мой мальчик.

Пол-младший вздрогнул:

– Она...

– У нее хватило здравого смысла решительно отказать тебе.

– Я всем сердцем принадлежу ей! – выкрикнул Пол-младший.

– Нет, мой мальчик! Если она не приняла твоей любви, то ты свободен! – он властно положил руку на плечо сына – Пол-младший съежился. – Давай забудем об этом, сын мой. Возвращайся к столу – и позабудь об этом безумии.

– Но как? Как я снова смогу посмотреть ей в глаза?

– А ты не смотри на нее. Она достаточно умна, чтобы без единого слова все понять.

Пол-младший еще какое-то время смотрел на отца невидящим взором – потом отшатнулся от него со сдавленным рыданием, выбежал из комнаты, выскочил во двор и быстрым шагом пошел к конюшне. Пол-старший поколебался какое-то время – не послать ли за ним? – но потом решил оставить сына в покое. Пусть мальчик прогуляется верхом по вересковым пустошам, пусть хоть загонит коня – зато вернется присмиревшим... А к тому времени, как он вернется, Чэрити здесь уже не будет. Уж об этом он позаботится. Он вернулся в зал – и тут же встретился взглядом со скрюченной женщиной, которая, увидев его, еще сильнее сгорбилась на своем стуле. С немым вопросом глаза ее устремились на Пола – и он едва заметно покачал головой. Плечи Чэрити чуть вздрогнули, она отвела глаза и устремила взгляд на музыкантов. Ей было двадцать девять лет – это было первое и единственное предложение руки и сердца в ее жизни…

Первую зиму Джон прожил как бы во сне – все вокруг казалось нереальным и ошеломительно прекрасным. Его сердце покорила дикая краса Нортумберленда – он легко примирился с голодом, холодом и неудобствами. И пусть в залах усадьбы было дымно, душно и шумно, и пусть над низкими крышами вился черный дым, и пусть повсюду была копоть, и пусть пища была простой, грубой и невкусной – зато как дико завывал ледяной ветер у Вороньего Холма, как восхитительно пахла влажная земля, когда копыта коня утопали в зарослях папоротника, как прекрасна была трава, прихваченная морозом, – словно изделие искусного ювелира... А припорошенные инеем ветви деревьев в долине – словно произведение серебряных дел господина...

Он проводил на свежем воздухе куда больше времени, чем прежде, сопровождая стада, отбивая атаки диких кочевников и добывая дичь. Он словно прирос к спине своего Юпитера, ладонь ловко обхватывала древко копья – а Китра повсюду следовал за господином. К концу зимы он уже мог сбить птицу на лету одним броском легкого копья. Он всегда был чрезвычайно метким, а теперь суровая необходимость возобладала над его врожденным нежеланием убивать животных. Он гордился тем, что может прикончить добычу на месте, одним ударом, чтобы не мучить жертву – и все же тяготился тем, что приходилось быть хищником...

И словно нездешний свет, согревавший сердце и наполнявший жизнь смыслом, была для него Мэри Перси – неважно, рядом с ним или вдалеке: одно ее существование значило для Джона все. С того самого вечера Джон ни разу больше не видел девушки в женском платье – и вскоре это воспоминание совершенно стерлось у него в памяти. Она была для него юным князьком, стройным и гордым, ставящим свою честь превыше всего. Он редко виделся с ней дома, но она ездила верхом не меньше Джона и всегда была во главе небольшого отряда, подобно королю, ведущему войско в поход. Ее белый жеребец по имени Хаулет (на здешнем диалекте это означало «сова») с гордостью носил в седле свою госпожу. Его уздечку всегда украшали фестоны, кисти и монеты, позвякивающие при каждом шаге лошади, а в ее верховом костюме непременно присутствовала какая-нибудь яркая деталь, позволявшая издалека разглядеть ее: ведь она гордилась правом быть впереди отряда и первой встретить опасность.

Джона поражало, что ее отец с такой легкостью позволяет ей эти опасные демарши, но постепенно он понял, что Мэри для Черного Вилла была также и сыном – и отец наслаждался тем, что она ни в чем не уступала юноше. Он не в силах был что-либо ей запретить. Она подчиняла его себе одним взглядом своих раскосых серых глаз. А Джон был буквально заворожен ею – когда девушки не было рядом, ее образ стоял у него перед глазами: горделивое прекрасное лицо, приоткрытые губы, жадно пьющие встречный ветер, спокойная сильная рука, сжимающая узду Хаулета, все ее сильное и легкое тело в седле... Ночью он грезил ею, а когда просыпался, то первая мысль его была о Мэри. Он как бы растворялся в ней – это была даже и не любовь, а что-то другое – но Джон не мог подобрать имени...