Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

На четвертый день государь смилостивился, допустил псковичей пред очи свои, но принял сурово, сидел молча и долго не отвечал на приветствия, только в упор глядел на послов, а у тех от взгляда его мурашки по спинам бегали. Оробели совсем послы, поклонились низко и опять молвили:

– Будь здрав, государь. Челом бьем от псковской твоей вотчины.

Тут только спросил их великий князь вежливо, но так, что холодно стало от вежливости этой.

– Поздорову ли доехали? – сказал он и усмехнулся.

– По милости Божьей поздорову, – ответили послы, а какое там здоровье – взглянуть на государя не смеют, вину свою знают.

Не посадил их Иван Васильевич, а только молвил сухо:

– Сказывайте.

Начали было псковичи оправдываться, на вины князя Владимира Андреевича указывать, на старину ссылаться.

– Ведаю все, – оборвал их государь. – В чем мне челом бьете?

– По старине, государь, дай нам князя на вече самим избрать.

– Ладно, – мягче молвил Иван Васильевич, – не ворог яз своей вотчине. Не хочу яз старины рушить. Когда же изберете князя собе, то от веча своего пришлите челобитную грамоту мне, со всеми подписями и печатями. Яз же сие избрание утвержу и, опричь того, пришлю вам своего наместника. Князь же ваш крест мне поцелует на полную мою волю. Во Псков поедет с вами дьяк мой Бородатый.

Приняв подарки, отпустил государь псковских послов и повелел боярам угостить их в княжих хоромах. Сам же, взяв с собой Бородатого и Курицына, пошел в свои покои. Здесь, не садясь, он сказал Курицыну:

– Поди, Федор Василич, распорядись, дабы князь Володимер Андреич отъезжал пока в свою вотчину. Так-де надобно. – Обернувшись к Бородатому, добавил: – А ты, Степан Тимофеич, о сем как бы к слову, а не нарочито послам проговорись, об отъезде князя-то. Да гляди там, во Пскове-то, как грамоту составлять будут, и разведай, что у них с Новымгородом и с владыкой Ионой. Поболе для меня старины всякой сведай. Ну иди к гостям, прими их поласковей.

Целый год уж и два с лишним месяца, до половины вот тысяча четыреста шестьдесят третьего лета, живет Московская земля тихо, без войн и смут. Спокойно ныне, и мужики косы да серпы ладят к Петрову дню, последние дни кукушки кукуют, кричат в хлебах по вечерам перепела, а днем над полями звенят жаворонки да кружат ястребы да коршуны, высматривая сусликов…

Жары стоят томные – чуется по всему, что уж макушка лета через прясла глядит. В покоях государя из-за духоты все окна отворены, а сам Иван Васильевич и дума его – брат Юрий, дьяки Федор Курицын и Степан Бородатый – сидят в одних рубахах с расстегнутыми воротами. В Москве же и на княжом дворе от жары будто все вымерло – даже петухи не поют и голуби не воркуют. Только сонно гудит возле окон черный шмель и тыкается головой в стены, да так же сонно плывет откуда-то из подклетей печальная девичья песня:

Ка-а-ак по-о-о ре-ченьке-е-е
Лебеду-ушка-а плыве-ет…

Песня то почти стихает, то снова медленно льется в воздухе. Видимо, девка, что-то делая, отходит от своего окна и снова приближается к нему.

Иван Васильевич молчал, заглядевшись на яркое белое облачко, одиноко плывущее в синеве неба, слушая невольно пение и думая свои думы. Советники его тоже молчат. «Сжа-а-алься, ма-а-тушка-а, над го-орюшком мо-оим!» – неожиданно громко всплеснулась вдруг песня.

Иван Васильевич чуть дрогнул и, усмехнувшись, сказал:

– Тишина-то какая. Упади сей часец на дворе доска – пушечным громом покажется.

Но брови его быстро сдвинулись, и он заговорил, продолжая прерванную незадолго пред тем беседу:

– Вот яз и сказываю. Тишина у нас второй год. Даст Бог, удержим злобу, может, еще на год-два. Затишье сие пред грозой. Зрю яз всю Московскую землю яко на ладони и вижу: круг земли нашей тучи черны ходят-плавают да грозой внутри кипят, и неведомо, из которой ране гром грянет.

– Истинно, государь, – живо отозвался дьяк Курицын. – Кругом нас иноземные вороги: под самым боком Казань зубы точит, а с Дикого Поля всякая татарва грозит: и Большая Орда, и Ногайская из-за Волги, и сибирские татары.

– А с запада, – продолжал дьяк Бородатый, – Литва, а за спиной ее круль польский, тамо же и немцы ливонские, а за спиной их свеи.[173]

– И все они, – молвил сурово Иван Васильевич, – как волки лютые, Русь растерзать хотят, по кускам растащить! Мы захотим татар бить – нам в спину ударят ляхи, литовцы и немцы. Будем бить латынян поганых – татары нам в спину ударят.

Великий князь замолчал, а дьяк Курицын поспешно горестно вопросил:

– Как же нам быть, государь? Ведь есть у нас еще вороги и в Новомгороде, и во Пскове, и в Твери.

Наступило молчание. Иван Васильевич хмурил брови, но был спокоен.