Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Князья, бояре, воеводы, – отдав поклон, заговорил Иван Васильевич, – принимая посла Казимирова, вызнал яз, что король хочет вражду посеять у нас с турками и крымцами. Ради освобождения Царьграда на войну подымает нас против султана. Сам же, как мне ведомо, заодно с Ахматом поход на нас готовит. Турок тоже мутит. Стравить хочет нас с султаном, а сам потом с запада, а Орда с востока на нас ударят. Хитры вельми, а и мы на Москве не лыком шиты. Повисла вот токмо у нас на кафтане казанская собака – первей отогнать ее надобно да прибить так, чтобы не смела потом в пятки нас укусить сзади… Помните токмо, как ни мала Казань пред Большой Ордой и Польшей, но руки и ноги нам связывает. На сей день потому наиглавно Казань Так смирить, дабы пикнуть не смела, когда другие вороги на нас пойдут. Сие князь Юрий Василич сумеет учинить. Мне ж надобно на Москве быть, с Менглы-Гиреем и султаном турецким немедля сноситься, дабы козни Казимировы пресечь. Собя вместо брата моего Юрья вам оставляю. Приказываю слушать его в ратных делах, как меня. Еду яз сей часец, и кони ждут меня у крыльца.

На миг оборвалась речь государя: увидев среди бояр воевод Ивана Горбатова и Григория Перхушкова, вспомнил он об измене их. Брови великого князя сурово сдвинулись. Глаза его остановились на воеводах, и все, следя за взглядом государя, стали смотреть на Горбатова и Перхушкова, помертвевших от страха.

– Слушать князь Юрья Васильевича, – четко повторил государь, – как меня! За ослушание же, а пуще того, ежели кто, как при отце моем бывало… – Великий князь опять смолк на один миг, гневно поглядев на тех же воевод. – Ежели кто, – продолжал он медленно, особым своим хриплым голосом, не менее страшным, чем глаза его, – ежели кто норовить ворогам за посулы будет, всем тем едина казнь – головы сымать с плеч велю без милости!..

Последние слова государь сказал громко, почти выкрикнул, и смолк сразу, как отрубил.

Тишина мертвая стала в передней, будто окаменели все от ужаса. Слышно даже, как дышат кругом громко от страха и волнения.

Иван Васильевич обвел всех грозным взглядом и, не сказав ни слова, вышел из передней.

Опамятовавшись от страха, князья и бояре засуетились вдруг и робкой толпой двинулись к красному крыльцу провожать государя.

Глава 13 Рать казанская

Приехал Иван Васильевич в Москву на Страстной неделе, апреля пятнадцатого, в самую великую пятницу вечером, и поспел в Архангельский собор к торжественному выносу плащаницы из алтаря на середину храма.

Стоя вблизи плащаницы вместе с Ванюшенькой, Иван Васильевич увидел нечаянно с правой стороны среди молящихся женщин Дарьюшку. Он угадал ее сразу по стану и движениям. Сердце его забилось толчками, а встретившись с ней взглядом, когда она украдкой покосилась на него, загорелся пьянящей радостью, но тотчас же сдержал себя. Помнил он, что в пятницу и субботу нельзя думать ни о любе, ни о жене своей, особенно же в Страстную неделю.

Через силу стал слушать он чтение «царских часов», читать которые положено в этот день. Если же терял смысл молитв, то старался думать о делах казанских. Все это отвлекало его, и забыл он как будто о Дарьюшке. Выходя же с матерью из собора, он совсем смирил в себе греховные волнения и мысли.

За ужином в трапезной у матери он был кроток и ласков, исполненный особого семейно-радостного чувства, которое с детства испытывал в дни великого праздника. Жаль ему было только, что нет с ним брата Юрия, друга детских дней. Вспоминались и отец и Марьюшка, и от всего этого становилось на душе непонятным образом и печальней и чище.

Встретившись глазами с матерью, он понял по взгляду ее и улыбке, что и она чувствует то же, и сам улыбнулся в ответ ей печально и ласково.

Марья Ярославна вздохнула и тихо проговорила:

– А тут без тобя, сыночек, опять Москве горюшко было великое. Половина посада, почитай, выгорела да товару разного много. Две церкви сгорели. Видал, чай, когда подъезжал-то? Теперь строить надоть.

– Видал, – мрачно ответил Иван Васильевич и досадливо добавил: – Деревянное-то сколь ни строй, красный петух все склюет! Вот, матунька, Бог даст, Казань да Новгород одолеем да Орду согоним, из камня на Москве все строить будем…

– Дорого станет, чай, каменное-то?

– Дешевле, матунька, будет один-то раз каменное построить, – резко заметил Иван Васильевич. – Ведь деревянное-то чуть не кажный год заново строим. А что строим? Костры токмо!

– А не зябко в покоях-то каменных? – уж не совсем уверенно спросила сына Марья Ярославна.

– Живут люди, – ласково усмехнулся тот, – бают, тепло, а топят не боле, чем в рубленых. У митрополита пот в каменных хоромах жарче мыльни бывает. Париться можно. Любит старик тепло…

– Яз и сама люблю. Пар костей не ломит. А скажи, сыночек, с Казанью-то как?

– За казанские дела яз покоен: Юрий там. Яз велел ему послать токмо малую дружину на Кичменгу. Казанцы там села грабят и жгут. Хватит и сего, дабы отогнать поганых. Татарове, матушка, токмо в чужие земли впадать привычны, своей же земли боронить не горазды.

– А дале-то как будет? – спросила старая государыня.