Княжна (СИ)

Они вышли из подъезда в цветущий июль. Почти обогнули дом, чтоб выйти к магазину с торца. Девушка едва ли не выронила кошелёк, когда заметила прямо у узкого поребрика знакомую иномарку и её водителя, который с Князевой вечера проводил.

Пчёлкин положил недокуренную сигарету прямо на капот, а сам к Анне направился. Он поздоровался с мамой, которая совсем не сразу сложила два и два — хотя, это и удивительным казалось. Просто, малость грубо назвала его «Витьком», махнув рукой.

Только когда «Витёк» к Князевой подошёл, обнимая за шею и целуя сразу глубоко, с языком, мама так и застыла с раскрытым ртом.

Если бы Анна наблюдала за всё со стороны, то сгорела бы от испанского стыда. Но она была одним из главных действующих лиц — смущенным, красным, ошарашенным лицом. И тоже сгорала — но не от испанского стыда, а от обычного.

Дело нисколько не в ней, не в Вите… Дело в маме. А точнее — её умению давать такие комментарии, которые попадают не в бровь, а прямо в глаз.

Анна тогда хотела себя за голову обнять, чтобы ото всех спрятаться — всё, что угодно, только б на мать не оглядываться. Но она, к счастью девушки, быстро смоталась в сторону магазина в соседнем дворе, дочь за собой нисколько не торопя, — уже забыла про ужин, про помощь Князевой, ставшую ненужной.

Только следующим утром мама позвонила и столько всего спросила у дочери, что Витя, который у Анны ночевать остался, прижался ухом к объемной трубке и хохотал тихо с устроенного допроса с пристрастием.

Она потом Пчёлу побила подушкой в напускной злобе, веселящей и саму Аню, и Витю, растрепанного, покрасневшего от старательного сопротивления и смеха.

Щёки от воспоминаний краснели до сих пор. И теперь это действительно можно было назвать «испанским стыдом» — Аня, вспоминая, будто не о себе думала, а о ком-то другом. Мама так же излишне активно интересовалась «делами любовными», а сама Князева ощетинивалась так, что в сторону Анны было рискованно даже дышать.

Чаша терпения девушки заполнялась — медленно, по капле, но исправно всё выше подходила к краям.

Она ненавидела, когда чужие люди в личную её жизнь совали носы. Потому, что она была личной — чем-то таким, что касалось только самой Князевой.

Но никто, почему-то, этого не понимал; все вокруг только обиженными могли ходить, когда Анна отвечала. Вполне резко.

Саша, про которого девушка даже забыла за воспоминаниями, утянувшими сильнее зыбучих песков, обернулся на неё так, будто проверял, что Анна не уснула. Тогда она встрепенулась нутром — но виду сама не подала.

С лицом, напоминающим маску, Князева приняла нападение за лучшую защиту:

— Почему сразу к Пчёлкину не поехал тогда? Ты всё равно Витю в «Курс-Инвест» по итогу направил. Да и, если он не отвечал… может, и с ним что случиться могло? Или проще было от Скаковой до Введенского, а оттуда — на Остоженку кататься, при этом всех, кого не надо, поднимая на уши?

Белов даже притормозил перед голубой «семёркой», какая через десяток лет будет зваться «колымагой» — и то, в лучшем случае. Саша посмотрел на Князеву через зеркало заднего вида так, что только отступившая изморозь проявилась вновь. Обычно после такого взгляда Анна автоматически прикрывала рот ладонью и начинала сыпать извинениями, утверждая, что вспылила, наговорила лишнего.

В тот раз девушка только отвернулась к окну, в неприязни морща нос.

— Вот так предъявы, Анька! — хохотнул коротко Белый и, обгоняя ту самую колымагу, нажал на газ. Нагнать пытался метры, упущенные за секунды сброшенной скорости. У Князевой внутри неприятно что-то сжалось прямо под рёв мотора.

Саша цокнул языком, почти успев спросить у сестры, кто её учил зубки показывать, но понял быстро, что ответ знал. Он мог, конечно, подлить масла в огонь, чтоб совсем точно взорваться, взлететь на воздух, за собой утягивая и Аню.

Но не пожелал окончательно гадить себе и без того испорченное утренними «покатушками» настроение.

Так лучше будет.

Белов переключил передачу и, подумав совсем немного, кинул относительно пацифистское:

— Ладно, уроком будет. Для обоих.

Саша остановился на светофоре, пользуясь свободными секундами, потянулся за сигаретами. Анна коротко взглянула на брата и захотела вдруг Белому сказать, что урок стоило вынести только ему одному. Достаточно Саше было бы спокойнее быть и не носиться по столице, подобно угорелому, чтобы всей этой ситуации не произошло.

Князева решила ничего не говорить, чтобы заново не сцепиться — и без того в воздухе едва искры не летали. У Ани забилось что-то по рёбрам так, словно думало или на свободу вырваться, или грудину пробить, как молотком; она в молчании снова посмотрела на спуск в метро.

Мужчина чиркнул зажигалкой, бросил пачку на сидение соседнее, которое полагалось для Оли. Саша прикурил, поправил волосы, что открывали высокий лоб с одной единой морщинкой, появляющейся только, когда брат улыбался искренне, и сказал, смотря на светофор перед ними.

— Всё-таки, не просто так я тебя искал.

— И чем я могу быть полезна?