Княжна (СИ)

— Буду, — кивнула Анна в попытке отогнать мысли о состоянии и местоположении других бригадиров. — Всё, что узнаю, в первую очередь, тебе донесу.

— Спасибо, Анечка, — отозвалась подруга и, кажется, всхлипнула.

У Князевой от этого сырого вздоха неприятно заскребло внутри. Словно злые мысли все материализовались, тело обрели, будто из воздуха, и мелко-мелко новыми коготками проводили по нутру, остроту натачивая.

Девушка потупила взор на носки замшевых ботильонов. Поняла, что успокоить Тому никак не могла; обычного «успокойся» Филатовой всегда было мало, а большего Анна сказать бы не смогла.

Она помялась, а потом, чувствуя себя хулиганом, попавшимся на глаза милиции, сбросила, так и не попрощавшись.

Дурные мысли и слова, которые никак не хотели из головы пропадать, сменили когти на древние ритуальные кинжалы с резными рукоятками. Первый нож вонзился Анне куда-то в низ лёгких.

Князева откинулась на спинку дивана, на котором, вероятно, должна была провести ближайшие часа три-пять — и то, как минимум. Трубка в кулаке ощущалась коробкой динамита, способной оторвать к чертям собачим все фаланги. В любой момент.

Гадство.

Девушка повернула голову, смотря в другой конец коридора.

Все двери были закрыты, словно за ними и не было ничего — лишь замурованные ранее комнаты. Никакая девушка не выходила из своей палаты попить, подышать свежим воздухом или позвонить. Никакая медсестра не несла младенца на кормление матери. Никакая роженица не кричала, в болях принося в этот мир новую жизнь.

«Чтоб у Ольги всё было хорошо…» — мысленно обратилась куда-то во Вселенную Князева и сжала руки в кулаки. А потом глаза прикрыла, говоря уже не в пустоту, а конкретного к человеку одному, её бы не услышавшему.

«Мама. Помоги ей. Чтобы всё лёгко прошло. Не мучай, если тяжело ей будет, не тяни, сделай кесарево…»

Аня ещё немного губами пошевелила в просьбах, которые навряд ли кто-нибудь услышал бы, а потом снова подняла корпус, поудобнее устраиваясь в низком кожаном, на удивление мягком диване. Тишина была почти звенящей. Только диктор по радио, которое медсестра за регистратурой слушала, говорил, что в центральные больницы города поступили первые жертвы гражданского населения.

Что есть первые смерти.

Работница родильного дома ахнула и, кажется, затряслась в слезах над каким-то заполняемым журналом. У Анны похолодело сердце в дурной мысли, которую она побоялась озвучивать даже.

Раньше, чем Князева отогнала от себя плохие думы, чем смогла губы разлепить, чтобы вздохнуть полной грудью, пальцы сами набрали номер, уже не путаясь в цифрах.

Витя, утром уезжая, говорил ей, что сегодня Саша из «деловой поездки» с Америки возвращается. За Беловым Кос и Фил поехать должны были, а Пчёле следовало из Внуково забрать Сашиного армейского друга, Фархада, приехавшего в Москву по такой же «деловой поездке».

И с семи часов, тридцати четырех минут Аня своего мужчину не видела, не слышала.

Девушка шмыгнула носом, позволив вдруг себе такую жуткую слабость, и покосилась беспокойным взглядом на часы, висящие над дверным проёмом на улицу. Одиннадцать пятьдесят семь.

Четыре часа, двадцать три минуты. Не такой большой срок разлуки; Анна уже как полтора года не считала сутки без Вити причиной сильно переживать о его состоянии — ведь знала, кого любила, как часто бригаде нужно было решать свои дела, иногда за пределами области. Она ещё в конце девяносто первого года привыкла, что Пчёла после «разборок», длившихся по паре дней, возвращался, вопреки её страхам, живой и невредимый, даже без единой царапинки. Чуть позже, к марту девяносто второго, Князева вообще мысли научилась занимать работой, бытом, литературой…

Только вот… неспокойно — хотя и глупо. Ведь, кажется, чем эти четыре с половиной часа отличаются от других часов, какие они с Витей не держали связь?

Люди умирают каждый день. Анна это знала. Только не каждый день об этих естественных — и не очень — смертях говорили по радио. Всеобщее напряжение сказалось на Князевой, как бы она не хотела не поддаваться тому безумию, которое захлестнуло столицу вместе со всей страной. Ещё и скорбные скулежи медсестрички, спрятавшейся за стойкой регистратуры, на череп ощутимо давили.

И каждый её вздох, всхлип — как капля, срывающаяся с худого крана, и капающая на мозг Князевой.

Хватит.

Аня поджала губы, ругаясь на себя за никудышную стрессоустойчивость, какую та же самая Тамара считала чуть ли не невероятной, и отвернулась в сторону. Прикрыла глаза.

Звук гудков по протяженности, тягучести своей напоминал тёплый пластилин; в такт «пи»-канию под веками бордовым появлялся численный отсчёт.

Цифра и гудок, следующая цифра и новый гудок…

Князева разрывала и без того перегруженные линии, а вместе с продолжительным молчанием по ту сторону провода разрывала и собственную душу. Она сама не заметила, как губы изогнулись в злой усмешке, какой Анна от самой себя не собиралась скрывать.