Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Алексей Григорьевич не замедлил возвратиться из-за границы, где все годы недолгого царствования Павла проживал с дочерью Анной и Марьей Бахметевой. Путешествие, хоть и вынужденное, пошло Орлову на пользу, оно укрепило его здоровье, развлекло, подняло дух.

– А дома лучше! – все-таки говорил он Ошеров ым.

Сергей Александрович был рад его возвращению несказанно. Теперь это был не просто близкий друг – граф Алехан стал для старшего Ошерова живым отголоском только что закончившегося века. Его века, ушедшего невозвратно, как молодость. Века, вместе с которым ушли Григорий Орлов и Григорий Потемкин, ушла государыня Екатерина, и даже жизнь сына ее, Павла, завершилась одновременно с веком. Это был медленный закат, хотя Сергей Александрович вовсе не ощущал себя стариком. Но при этом же он наблюдал, что все безвозвратно устаревает, что все теперь по-другому, что модник Николенька щеголяет в одеждах иного фасона, иной становится речь, и все будет иным – и мысли, и идеалы, и понятия. То же чувствовал и Орлов. В ушедшем веке он оставил братьев, жену, даже единственного сына…

Безвременная смерть Саши Чесменского потрясла Орлова, он сильно переживал, но не ощущалось в нем безмерного отцовского отчаяния. Никогда отец и сын не были близки, а в последние годы отчуждение стало особенно сильным.

И с дочерью Алексей Григорьевич не смог сойтись по душам. Анюта уезжала за границу еще девочкой, вернулась девушкой с вполне сложившимся характером. Скромная, тихая, религиозная, нелюдимая… Не чувствовалось в ней, с горечью замечал отец, орловской породы.

Однажды, будучи в гостях у Николеньки, Анюта тихонечко вышла незамеченной из залы и направилась в библиотеку, где вскоре обнаружил ее Сергей Александрович. Девушка внимательно просматривала немногочисленные духовные книги.

– Анюта, вы здесь? – удивился Ошеров.

– Ох, Сергей Александрович…

Она смущенно улыбнулась.

– Для чего же вы покинули общество, графинюшка?

Юная графиня не знала, что отвечать. Она неловко положила книгу на стол.

– Возьмите с собой, Анна Алексеевна, Николенька будет рад услужить вам.

– Это его книги?

– Да, его. Я никогда не был охотником до чтения.

– У Николая Сергеевича хороший вкус.

– Рад слышать, – улыбнулся Ошеров.

Они помолчали. Анюта вдруг покраснела, потупилась и тихо произнесла:

– Отец всегда хотел, чтобы мы с Николенькой поженились… Николенька очень хороший, но я никогда не выйду замуж.

– Почему же? В монахини желаете?

– Нет, для монастыря я слабая, – серьезно сказала Анюта. – Буду, как Господь даст. А замуж… призвания нет.

Он задумалась.

– Буду молиться, как умею. Мне хорошо одной. Я привыкла…

– В этом вы похожи на… одну чудесную женщину, – признался вдруг Сергей Александрович.

Анна подняла на него вдумчивый взор.

– Вы любили ее?

Сергей не смог сдержать улыбки.

– Анюточка, деточка, да разве об этом спрашивают? Да еще так… напрямую.

Она покраснела и совсем смутилась.

– Простите…

Сергей Александрович ласково глядел на девушку, он понимал ее и сознавал, как одиноко и грустно ей в доме отца, всегда шумном, кипящем, где все не по склонностям, все чуждо, и нет друзей, нет никого, кроме Марьи Бахметевой.

– Да, я любил ее, – ответил он на вопрос юной графини.

– А я никого не люблю и не любила… Я все думаю… вы знаете, как умер мой дядя Григорий?

– Да.

– Царствие ему Небесное. Мне рассказывали. Я верю, что Господь простил ему все прегрешения, потому что, говорят, он сильно мучался. Может быть, болезнь ему была в искупление. Я буду молиться за него.

Ошеров подошел и поцеловал девушку в лоб.

– Молитесь, ангел. Вас услышат с небес. И за меня, великого грешника, помолитесь…

* * *

По воцарении Александра Павловича Николенька смог, наконец, подать в отставку. Очень не понравилось это старшему Ошерову, но возражать он не стал, и сын с облегчением сменил мундир на фрак.

– Где же теперь служить-то будешь? – спрашивал его отец.

– Придумаю что-нибудь, – бездумно отвечал Николенька.

Но проходило время, а Николай, ничего не придумав, продолжал вести беззаботную светскую жизнь. Отец пытался ему выговаривать, Николенька смотрел на него и улыбался своей странной улыбкой – губы улыбались, а глаза словно стекленели, глядя в никуда, и у Сергея Александровича слова застревали в горле.

«Непростой мальчишка, ох непростой, – думалось ему в такие минуты. – Скрытен, себе на уме… а так, по виду, и не скажешь».

Взгляд этот отца тревожил. Не только упреки не достигали цели, казалось, возьми сейчас булавку и начни втыкать ему в ладонь, а он так и с места не тронется и будет улыбаться непонятной своей улыбкой…