Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

   — Но всё равно. Я его отпущу; пусть едет, куда хочет. Чем меньше трутней, тем богаче улей. Кстати, скажите, что я увольняю от всех должностей и его милого кузена графа Александра Ивановича. Мне не нужно фельдмаршалов, которые не могут командовать даже ротой, и таких государственных людей, которые не понимают ничего, кроме плети и палки. А дорогой Шувалов даже с ребёнком не умел распорядиться иначе, как предписывая, в случае непослушания, бить его «палкою и плетью», и такое милое распоряжение он применил к этому несчастно рождённому принцу Ивану, которому перед тем присягал служить верой и правдой.

Между тем история с Хитрово разыгрывалась. Открылись новые обстоятельства. Узнали, что убийство Орловых, всех четырёх братьев, было подготовлено; что им помогала какая-то невидимая рука, которая сближала, слаживала, готовила везде помощников.

   — Кто же это? Неужели Бестужев? — спросил императрицу Панин, успевший стать из покровительствуемого им — его врагом. — Я рассчитался с Бестужевым, — говорил он, — содействуя его возвращению, потом возврату почестей и имения, наконец, к полному его оправданию, и в ответ на это встречаю только каверзы да интриги против себя.

Дело в том, что на Панина государыня возложила управление делами иностранной коллегии вместо уехавшего канцлера Воронцова, тогда как на это место метил Бестужев. Вот он и каверзничал против Панина, с целью его столкнуть.

Государыня задумалась.

   — Не думаю, — отвечала она. — Хотя он старый, опытный интриган и неисправим в своём стремлении интриговать, но тут он ни при чём. С Орловым он, видимо, сошёлся.

   — И это прошение он заготовил с соизволения вашего величества?

   — А что вы думаете об осуществлении этого прошения? Говорите откровенно, граф, — продолжала Екатерина, заметив, что Панин затруднялся отвечать, — виновата, вы ещё не граф, но я вас жалую моим графом. Я потому вас так назвала, что манифест о пожаловании вас уже заготовлен. Говорите откровенно. Вы знаете, что я умею иногда глотать и горькие пилюли.

   — Милость вашего величества превышает настолько мои слабые заслуги, что язык не находит слов для благодарности, — отвечал Панин, — поэтому я считаю себя обязанным говорить то, что думаю, хотя собственно о частной жизни вашего величества я никогда не думал. Это вне сферы моих обязанностей, и я считаю своим долгом верноподданнейше сочувствовать исполнению всякого вашего желания. Но если уже воля вашего величества вызывает меня на откровенное объяснение, то скажу, что я бы никогда не позволил себе это вам посоветовать...

   — Почему? — спросила Екатерина. — Разве вы тоже думаете, что государыня должна быть выше чувств, выше страстей, выше, наконец, физических требований... Разве тоже думаете...

   — Я ничего не думаю, государыня; я говорю, что считаю себя обязанным сочувствовать исполнению всякого вашего желания. Я убеждён, что всё, что вы изволите предпринимать, исходит, как вы сами изволили сказать, из вашего стремления разлить возможно большее количество счастия и благоденствия между вверенными вам народами. Я только рассматриваю, сужу и, согласно вашему высочайшему соизволению, высказываю откровенно то, что ложится на душу при рассмотрении тех или других обстоятельств. Глядя на предложенный мне вопрос, я думаю: зачем государыне стеснять себя, зачем себя связывать? Разве лучше, если потом, как пришлось покойной государыне, расходиться. Притом, не могу умолчать, граф Алексей Разумовский, человек бесхитростный, был предан ей всей душой. Он скорее жилы позволил бы из себя вытянуть, чем пошёл бы против неё. Против графа Григорья Григорьевича я ничего не говорю; но его характер... Знаете, государыня, о его характере говорят, что бывают минуты, когда он не помнит себя, когда его бешенство доходит до исступления, представляет род болезни. А сближаться с таким характером бесповоротно — я бы не посоветовал никому, тем более своей всемилостивейшей покровительнице. Брат его Алексей скромнее, умнее, зато интриган, каких мало. Он верный исполнитель, хороший слуга, но ничьим другом он не будет никогда! К тому же — простите за откровенное слово, высказываемое с вашего же соизволения, — тогда ропшинская история обратится в историю Макбета и всецело падёт на вас...

Екатерина вскочила.

   — Разве я виновата в этой истории? Разве я не хотела...

   — Никто и не винит вас в ней, государыня! Всякий говорит про ваших слишком усердных, чересчур предупредительных слуг... Но когда случится то, чего в своих видах домогается Бестужев, то аналогия будет слишком близка. Я это высказываю, впрочем, государыня, как своё личное мнение...

Екатерина села и старалась успокоиться.