Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси

Утром четвёртого марта царь Иван Васильевич проснулся в полном здравии — хоть на коня да в поход. И позвал к себе оружничего Богдана Бельского. Примчал Богдан, рад царёву здравию. Царь повелел ему идти на Вологодское подворье с опричниками и выгонять всех ведунов на Пожар, да пока гонят, чтобы батоги по спинам гуляли, да было бы объявлено им, что смерть свою примут на костре за ложь и наветы на государя.

Богдан не мешкая поскакал с отрядом опричной гвардии в Китай-город, объявил ведунам царёву волю да велел собираться на казнь.

Улыбаются старые, и у молодых страха нет.

— Не гневайся, служилый, — отвечают они Бельскому, — день начался с восходом солнца, а кончится токмо с его закатом. Потерпи малость.

— Что пустое тянуть?! Собирайтесь! — закричал Богдан. — А не то с батогами выгоню!

Тут подошла к Богдану та самая ведунья, что определила час смерти Ивана Грозного, и говорит:

— Царь тебя ждёт, что-то важное сказать хочет. А что — сам узнаешь, я не скажу. И гонца послал за тобой.

— Экая поруха! — удивился Богдан и поспешил из палат.

Там гонец пот со лба вытирает, поклонился Богдану.

— Тебя царь-батюшка зовёт.

Бельскому нельзя показываться царю на глаза. Не выгнал ведунов на Пожар, волю царя не исполнил. Тянул-таки время до обеда, к обеду явился во дворец: судьба такая — и от неё не уйдёшь.

Царь будто и не заметил Богдана, оживлён, весел. За столом медовуху пил. И Богдану велел кубок выпить. А после трапезы подозвал Бельского и сказал:

— Знаю, чем твой разговор с ведунами кончился, дескать, день с заходом солнца завершится. Да промашку ты, Богдан, совершил, повеление моё не выполнив, сжёг бы их, и делу конец. Теперь же идём в шахматы играть, а там пойдёшь на Пожар и на костёр встанешь вместе с ведунами, если проиграешь...

Бледнее отбелённого полотна шёл следом за царём Богдан к шахматному столу. Царь всегда его обыгрывал. Видел он в окно, как солнце к закату клонится, жар костра на спине чувствовал. И стал Богдан просить сатану и все нечистые силы, чтобы прибрали они к себе царя-батюшку Ивана Васильевича.

И то ли Богдан хорошо просил нечистые силы, то ли ведуны доподлинно знали срок царёвой смерти, пришла она в тот самый миг, как солнце закатывалось за горизонт.

Иван Васильевич, гневно поглядывая на Богдана, фигуры расставлял, а как взялся за короля, рука с ним заплясала, затряслась, никак царь не может поставить фигуру на место, пот на лице градом выступил, глаза в ужасе распахнулись, крик вырвался из горла, с ним и рухнул на пол Иван Грозный. Пока сбежались придворные да врач прибыл, чтобы кровь пустить, дыхание царя отлетело.

...Вспомнив более чем десятилетней давности события, Дионисий почувствовал, как по спине побежал озноб, как задрожала душа. И в сей миг пришло ему озарение: вместе с отпущенными на волю ведунами Иов задумал совершить злодеяние в пользу Бориса Годунова, напустить на царя Фёдора чёрную магию, лишить его жизни, как лишён был ведунами его отец. И чем больше думал об этом Дионисий, тем крепче укреплялся в мысли, что Иов творит чёрное дело только в угоду своему любимцу Борису Годунову, ему готовит место государя всея Руси.

Да и как не порадеть Борису, считал Дионисий, если правитель принудил и царя Фёдора, и Земский Собор избрать этого старицкого инока патриархом всея Руси. «Рука руку моет», — умилялся своему провидческому озарению Дионисий. «И теперь, поди, Сильвестр по державе шастает яко тать и собирает на шабаш силы сатанинские для изнищения царя-батюшки».

— Остановить анафему! Остановить! — шептал поверженный в страх Дионисий и спешил со Швивой горки в Кремль, во дворец, чтобы рассказать царю о своём озарении. А там уж... Виделось Дионисию, как царская стража хватает Иова и Бориса, заточает их в пытошние башни на Житном дворе.

Но в этот вечер Дионисий не увидел царя. Когда он появился в сенях дворца, то был встречен дворецким Григорием Годуновым.

— Пусти меня к царю, боярин, — потребовал Дионисий.

— Дело у тебя какое, отец благочинный? — спросил Григорий.

Помнил он то время, когда Дионисий входил в царские палаты без доклада, а теперь... «Всё в руках божьих», — мелькнуло у Григория.

— С чем ты пожаловал к царю-батюшке? — повторил вопрос дворецкий.

И выдохнул Дионисий те два слова, которые открывали двери:

— Государево дело у меня, Григорий! Государево!

Мягок и податлив характером Григорий, ласков, обходителен, а услышав сии слова, стал каменеть внутри. Знал определённо царёв дворецкий, что нет у Дионисия другой заботы, как подвести под «государево дело» патриарха Иова и Бориса. Да всё, пожалуй, по случаю того, что Иов отпустил ведунов на волю. И сказал Григорий Дионисию то, что должен был сказать любящий Иова и Бориса человек: