Книга алхимика

Я как раз закончил ночной обход и направлялся из покоев для душевнобольных в трапезную. Пустынные коридоры были залиты серебристым лунным светом. Когда я проходил зал, где пациенты обычно дожидались приема, мне бросилась в глаза одинокая фигура на скамейке. Я замер. Несмотря на то, что человек был закутан в теплый плащ, а его лицо скрывал капюшон, сердце сразу же подсказало мне, кто это.

Человек встал и откинул капюшон. Я думал, принц нисколько не изменился и я увижу то же лицо, что не раз представало перед моим мысленным взором, когда я сидел в темнице, вызывая в душе то злобу, то ненависть и одновременно с этим, к моему стыду, нежность. Однако я едва узнал Азиза. Лоб избороздили морщины — следы переживаний и тревог, в уголках рта залегли впадинки, а в некогда черных как смоль волосах теперь местами серебрился снег седины. Даже коротенькая бородка, которую он отпустил, и та была с проседью. Глаза более не блестели. В них я увидел лишь усталость и озабоченность. Хотя Азиз и был моим ровесником, но он не выглядел на двадцать восемь. Казалось, что ему по меньшей мере сорок лет.

Если когда-то меня и можно было назвать привлекательным, то вся моя красота канула в небытие за то время, что я провел в узилище, куда меня вверг принц. Именно поэтому, наверное, я должен был испытать удовлетворение при виде того, что страдания и муки раскаяния оставили неизгладимый след на лице Азиза, отчего он стал так похож на меня. Передо мной стоял человек, виновный в смерти моей матери, Айши и Саида. Любовь не совместима со здравым смыслом. Несмотря на всю злость, что я испытывал к Азизу, мне все равно было его жалко. Хотелось его обнять и утешить. Лишь чудовищным усилием воли я удержал себя от того, чтобы броситься ему навстречу.

— Мы можем где-нибудь поговорить?

Вроде бы простой вопрос… Но голос принца звучал столь же певуче и мелодично, что и прежде, и, совсем как в былые времена, заставил мое сердце учащенно забиться. Проклиная себя за слабоволие, я показал рукой на пустой дворик за его спиной.

— Да, здесь нас вряд ли кто-нибудь услышит. Давай-ка тут погуляем. Ты не составишь мне компанию, Самуил?

Я долго ждал этого момента и заранее подготовил ответ: «Мне очень жаль, что тебя мучает чувство вины. Ничем тебе не могу помочь. Оставь меня в покое. Я сыт по горло дворцами и принцами». Однако вместо того, чтобы сказать все это Азизу, я лишь пожал плечами и ответил:

— Если хочешь.

Некоторое время мы ходили в молчании. Крыши и печные трубы отбрасывали тени на залитый светом луны двор. Первый вопрос Азиза меня удивил.

— Ты веришь в искупление грехов?

— Насколько мне известно, об этом написано в Коране, — отозвался я. — В случае искреннего раскаяния грешника Аллах являет ему милость и милосердие. Как, собственно, и Яхве. Вопрос лишь в том, способен ли человек на раскаяние.

— Я не прошу тебя о прощении, Самуил, — обеспокоенно взглянул на меня Азиз, — я его не заслуживаю и потому не жду. Я… я сейчас говорил не о себе. Ты помнишь… помнишь Сида? Помнишь, как он был уверен в том, что во время битвы Бог пребывает вместе с ним. Ты… ты как-то назвал это божественным безумием.

Я снова удивился. К чему Азиз затеял этот разговор?

— Если бы Сида привели ко мне на прием, я бы назвал его душевнобольным, страдающим расщеплением личности. Подозреваю, что его мучает патологический страх смерти, от которого он пытается избавиться, убеждая себя в собственной неуязвимости. А почему ты вдруг вспомнил о Сиде?

— Два последних года я воевал. И солдаты верили в то же, что и Сид: что с ними Бог. И эти солдаты были в здравом уме. Они были скучными, целеустремленными и прекрасно владели собой. Знаешь, когда норманны, которых мы взяли в плен в битве при Заллаке[77], шли на казнь, на их лицах было удовлетворение — совсем как у тех монахов, которых я отправил на костер. Они верили, что раз они сражаются на священной войне, то им прощаются все грехи и сразу после смерти их ждет рай.

— К чему ты ведешь? Хочешь сказать, что казнь жалких христианских монахов была оправданна, потому что потом ты столкнулся с этими крестоносцами-фанатиками?

— Нет. — Его лицо исказилось, словно от боли. — Я очень сожалею о содеянном в Мишкате. Мне следовало послушать тебя. Надо было объявить Иакова сумасшедшим. Да и остальных тоже. Я поторопился, наделал глупостей — все это на моей совести… Но я о другом. Я хочу сказать, что мусульмане, которые разгромили норманнов, ничем от них не отличались. Они поклонялись другому Богу, но были такими же фанатиками. Они так же сильно, как и норманны, хотели вести священную войну и также пребывали в уверенности, что если падут в бою, сражаясь с неверными, то станут муджахидин[78] непременно попадут в рай. Да, они были нудными и скучными, но при этом несомненно в здравом уме.

— Ты говоришь об альморавидах? Они же сражались на вашей стороне?