Книга чая

Простота убранства чайной комнаты и свобода от вульгарности превращают это место в настоящее убежище от вызывающего раздражение внешнего мира. Только тут возможно сконцентрироваться на безмятежном созерцании красоты. В XVI в. чайное помещение даровало передышку всем – от рабочего люда до свирепых воинов и чиновников, участвовавших в объединении и реконструкции Японии. В XVII в. с введением строгого соблюдения правил, учрежденных сёгунатом Токугава, такая возможность предоставлялась только свободным художникам. Перед лицом великих произведений искусства не существует различий между крупными феодалами, самураями или кем бы то ни было еще. В наши дни из-за прогресса индустриализации истинная утонченность сталкивается со все большими сложностями по всему миру. Разве сейчас мы не нуждаемся в чайных церемониях в специально устроенных для этого местах в большей степени, чем прежде?

V. Восприятие искусства

Вы когда-нибудь слышали даосскую легенду об укрощении арфы? В древние времена в ущелье дракона Лунмэна в Хунани росло дерево кири, истинный царь лесов. Оно вознесло голову до небес, чтобы беседовать со звездами; его корни ушли глубоко в землю, бронзовыми кольцами сплетаясь с когтями серебряного дракона, спавшего тут же, под деревом. Шло время. Получилось так, что могущественный волшебник сделал из этого дерева чудесную арфу, чью непокорную душу мог укротить лишь величайший из музыкантов. Инструмент высоко ценил император Китая, но все попытки извлечь мелодию из струн оканчивались ничем. Арфа презрительно отвечала скрежетом, совершенно несозвучным с радостными песнями, которые музыканты хотели исполнить. Арфа не признавала в них хозяина.

И вот тут, наконец, появился Пэй У, величайший из музыкантов, ласково погладил арфу, как успокаивают непокорного коня, нежно коснулся струн и запел о природе, о временах года, о высоких горах и текучих реках, – и все воспоминания, таившиеся в дереве, ожили, опять заиграл в его ветвях свежий весенний ветер, потоки дождя заструились вниз по ущелью, наполняя ароматом распускавшиеся цветы. Стали слышны мечтательные голоса лета, гудение мириад насекомых, причитания кукушки, рычание тигра. А это уже осень: в пустынной ночи в небе, над замерзшей травой, сияет месяц, узкий как меч. На смену ей приходит царство зимы: сквозь снежные вихри летят стаи лебедей, и град стучит по ветвям с жестокой радостью.

Пэй У умолк на мгновение и запел о любви. Закачался лес, как горячий деревенский парень, глубоко погрузившийся в свои думы. Высоко в небе, как заносчивая девица, мчалось облако, ясное и сияющее, но оставляло за собой длинную тень на земле, черную, как отчаяние.

И опять изменилось настроение: Пэй У запел о войне, и все услышали звон стали, тяжелый топот конских копыт. И арфа бурей звуков разбудила дракона Лунмена: он показался верхом на молниях, с грохотом обрушив горы. В восторге повелитель Поднебесной спросил Пэй У, в чем секрет его победы. «Мой господин, – ответил тот, – другие потерпели неудачу, потому что пели от себя. Я же позволил арфе самой выбрать тему, но так и не понял до конца, то ли это арфа была Пэй У, то ли Пэй У был арфой».

Эта история прекрасно иллюстрирует магию восприятия искусства. Шедевр, как симфония, играет на наших самых тончайших чувствах. Истинное искусство – это Пэй У, а мы – арфа дракона Лунмэна. При магическом прикосновении красоты тайные струны нашего естества просыпаются, и мы вибрируем и содрогаемся в ответ на ее призыв. Разум говорит с другим разумом. Мы вслушиваемся в невысказанное, вглядываемся в невидимое. Художник заставляет звучать в нас ноты, о которых мы не догадывались. Давно забытые воспоминания возвращаются и приобретают новый смысл. Надежды, когда-то подавленные страхом, желания, в которых мы не осмеливались признаться, обещают новый успех. Наше сознание как полотно, на которое художники наносят свои цвета; их краски – это наши эмоции; их светотень – свет радости и тень печали. Шедевр – это часть нас, так же как мы сами – часть шедевра.

Необходимая для восприятия искусства сочувствующая общность умов должна основываться на взаимных уступках. Зритель должен культивировать в себе правильное отношение к направленному ему посланию, а художник – понимать, как передать его. Мастер чайной церемонии Кобори Энсю, аристократ, оставил потомкам удивительные слова: «Подходить к великой картине до́лжно так, словно перед тобой великий государь». Для того чтобы понять великое произведение, нужно пасть перед ним ниц и ждать, затаив дыхание, опасаясь пропустить хоть звук. Знаменитый критик эпохи Сун однажды сделал одно весьма оригинальное признание: «В юности я хвалил художника, чьи картины мне нравились, но когда мои суждения стали более зрелыми, стал хвалить себя за то, что мне нравится, как художник подобрал для меня картину, которая должна была мне понравиться».