Книга чародеяний

Адель передёрнуло от того, какой требовательной и капризной она была даже в состоянии полутрупа. Но это настроение, как всегда, быстро сменилось другим: на смену ему пришла полная апатия, пустой взгляд и непреодолимое желание умереть. Она уже не пила сама, пришлось помогать. Адель из настоящего смотрела на эту сцену со смесью стыда и презрения к себе, в то же время она не могла не обращать внимания на то, как бережно и терпеливо к ней относится Берингар. Какое терпение выдержало бы столько взрывов, за которые, к тому же, приходится отдуваться? Это уже зовётся иначе.

— Что?

— …убить меня. Убей меня, пожалуйста. Убей меня, убей меня, убей меня… всем будет только лучше, этому сообществу будет очень хорошо, ты же работаешь на них, это будет хорошо, убей меня…

Она повторяла это, как заведённая, без тени эмоций на лице. Берингар слушал, пока ей не потребовалось сделать новый вдох, и негромко заметил:

— Тебе не приходило в голову, что они только этого и добиваются? Твоего самоубийства. Прежде это казалось мне маловероятным, но сейчас…

— Убей меня, убей меня, убей меня…

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Кому?

Адель из настоящего не удержалась от улыбки, шаловливой и почему-то гордой. Это было не утешение — это был допрос. Именно то, что требовалось грохнувшейся наземь ведьме, которая решила, что потеряла всё. Возьмись он сразу её успокаивать, вышло бы хуже, да и это был бы не он. Когда они успели так хорошо изучить друг друга?

— Так кому?

— Всем, — упрямо повторяла она. — Всем будет лучше. Если ты не убьёшь меня, я сама себя убью.

— Арману не понравится ни то, ни другое.

Упоминание брата произвело неожиданный эффект. Смотреть на свои рыдания было препротивно, и Адель таращилась на пуговицы чужого плаща. Резкий птичий крик со стороны реки заставил её вздрогнуть, и взгляд сместился выше сам собой. Адель не была мастером по определению настроения (чьего угодно, и в первую очередь — своего), и выражение лица Берингара в эту минуту представляло для неё труднейшую из загадок. Он ждал, и он слушал. И то, что он слышал, ему не нравилось.

— …не понравится, но ему же будет лучше, — хныкало растрёпанное чудище, в котором Адель не без труда признавала себя. Внутри встрепенулось что-то стереотипно женское: проклятое пламя, могла бы и получше выглядеть, когда на тебя так смотрят! — Он просто привык, но на самом деле это плохо, ему очень плохо со мной, он не говорит… может, он сам так не думает, но после того, что… того, что сегодня… мне лучше вообще не возвращаться, а жизни я не заслужила, так что просто позволь мне умереть!

— Нет, — спокойно ответил Берингар. — Я тебе не позволяю.

Адель запнулась и резко подняла голову. Зарёванные глаза не придавали взгляду грозности, скорее, вышло до тошнотворности трогательно. Адель из настоящего еле успевала следить за ними обоими, но она была готова поклясться, что Бера этот взгляд тоже задел. Не мог не задеть…

— Пока мы не закончим работу, — мягко напомнил он, — ты не вправе ослушаться моего приказа. Это всё, что я имею в виду.

— Я всё испорчу. Я всё время всё порчу, зачем вы вообще меня с собой взяли…

Она продолжила плакать, и хныкать, и ныть, не замечая, что происходит вокруг. Из настоящего было лучше видно, и как она раньше не заметила? Не было у них с братом ничего общего, кроме неё самой. После смерти родителей и первых проблем с обществом ведьм у Адель был только один человек, который принимал её в любом виде, и был второй, и они одинаково говорили с ней, но прикасались по-разному. Арман вырос вместе с ней и, несмотря на свои рыцарские замашки, не стеснялся хватать сестру за запястье или просто гладить по спине, когда ему вздумается — или если ей надо. В каждом жесте Берингара, который так или иначе относился к ней, было чувство границы, неуловимый пиетет, как меч, лежащий на постели между мужчиной и женщиной, которым нельзя познать близость. Он сам был и мужчиной, и мечом, оберегал Адель от самой себя и от всего мира. Он не позволял никому притронуться к ней и не притрагивался сам, пока в этом не было нужды, и уж если приходилось — делал это с величайшей осторожностью, но без робости. Что происходило теперь? Теперь женщина сбежала от метафорических защитников и осталась наедине с собой, наедине со своим злейшим врагом… Спасти Адель Гёльди могли лишь два человека на земле. Один спасал всегда, и она всегда подводила его; другого она не замечала непозволительно долго, зато теперь он был совсем рядом. Оставалось только принять спасение или оттолкнуть его…