***
Когда Арман проснулся, он чувствовал себя хуже выжатого лимона: казалось, что кисловато-горькую шкурку, в которую он превратился, измельчили в труху и пустили по ветру. Лёгкость во всём теле вовсе не была приятной: напротив, она напоминала полуобморочное состояние, и Арман полежал ещё немного, боясь, что рухнет обратно при первой же попытке встать. Он не знал, сколько времени, и не имел понятия, где находится — высокая кровать с мягкими перинами, тремя подушками и настоящим балдахином, пусть и прожившим не меньше века, была непривычной и чужой.
События вчерашнего дня, а также ночи и раннего утра, одномоментно атаковали его память. Всего этого оказалось слишком много, и Арман, уже чувствуя себя получше, ещё какое-то время не вставал, словно придавленный к постели авторитетом бытия. Ноющая боль в груди и содранная с мелких ожогов кожа напоминала о событиях в Мецском соборе; синяки на руках и назойливая тяжесть в затылке и висках — о том, как они скакали несколько часов кряду, преследуемые невесть кем; пани Хелену он с теплотой вспомнил сам, как и собравшуюся у дома Росицких толпу… Конечно, вот где он находится. И вот почему всё кажется таким странным: рядом не было Адель. Арман привык всю жизнь просыпаться с ней рядом, у него никогда не было отдельной комнаты, а если б и была — вряд ли они нашли бы силы разлучиться. В путешествии сестра тоже находилась близко, иногда даже ближе, чем дома, а теперь… её нет, её забрали и увели куда-то, куда ей и суждено было попасть. Арман надеялся отыскать в себе радость, как вчера, но для радости он слишком устал: разочарованный в себе, он чувствовал только облегчение и вместе с тем — некоторый страх перед будущим. Слишком уж внезапным было счастье и слишком дорого оно им досталось.
Одна надежда — к тому времени, как Адель вернётся с шабаша, он примирится с обстоятельствами и наконец придёт в себя. После собора Арман до сих пор не мог если не простить сестру — зла он на неё не держал, — то хотя бы перестать жалеть себя. Чтобы как можно скорее избавиться от неприятных мыслей, Арман с трудом встал и побродил по комнате в поисках своих вещей, двери и чего-нибудь ещё… по правде говоря, он не знал, что ему нужно, и не имел понятия, чем себя занять. Настенные часы с кукушкой указывали, что день клонится к закату. Наверняка остальные уже на ногах.
— Мр-р-ряу! — возмутились откуда-то снизу, стоило Арману открыть дверь. Он опустил глаза и увидел кота, потревоженного тем, что в коридоре началось движение.
— Извини, — Арман улыбнулся и почесал кота за ухом. Тот издал короткое снисходительное мурлыканье, принимая извинения, и перебрался в комнату — на ту самую кровать, с которой только что поднялся грубый человек.
В большом и ярком доме ориентироваться было тяжело, и Арман побродил ещё какое-то время, пока не наткнулся на нужную лестницу. Так он наконец оказался на первом этаже, в коридоре у выхода. У раскрытой настежь двери, обрамлённой полками, вешалками и крючками, стояла девочка лет тринадцати: на ней было ещё детское, но вполне серьёзное платье, распущенные русые волосы с проблесками задорной рыжести свободно спадали на плечи. Она волновалась, заламывая маленькие тонкие пальцы. Арман вспомнил, что сейчас уже должен начаться сбор на ведьмину гору.
— Я думала, что не пойду, — доверительно сообщила девочка. Она разговаривала с Милошем, который стоял напротив, опустившись на одно колено, и деловито поправлял на ней поясок. Больше никого рядом не было, и Арман засомневался, стоит ли ему тут находиться; впрочем, он стоял на виду, и никто не прогонял. — Это случилось в самый последний момент, прямо перед тем, как мама собралась… и она сказала, что мне можно. Мне правда можно, Милош?