Книга И. Са (СИ)

Когда она впервые проделала свой трюк над Люком Полито — гринго-неплательщиком алиментов из уголовного отсека, Полито звонко и задорно пёрнул. Чтобы не заржать мне пришлось сделать над собой усилие. Муж Сю открыл миру такие темные уровни багровости, что я невольно представил, как на него сейчас будут накладывать руки санитары скорой помощи.

Сама Сю явно испытала прилив глубокого удовлетворения — достучалась хотя бы до одного. Полито тоже плохо скрывал удовольствие. После этого я часто встречала Люка Полито на собраниях всех конфессий, анонимных диабетиков, жертв запретов аборта и даже пенсионеров борющихся за аттестат средней школы.

За все старания и пыхтение Сю, я всегда нахожу ей бодрящий стих из Библии — на посошок, стараясь напомнить для чего они вообще-то сюда пришли. Писания — изумительный инструмент для инженеров человеческих душ. И хотя я не совсем инженер, скорее — механик, мне легко удается достучаться до сердечка Сю. Она, конечно же, любит ушами — а тут я могу дать фору и молоденьким мексиканцам и громовержцу Полито.

К моим набегам на клуб страдающих раком яичек я пытался привлечь и других пассажиров Мейфлауэра. Да как растолкуешь первоходам и мореходам, что в камерной системе тюрьмы, движение — из камеры — в камеру, из камеры — в коридор, из коридора — за забор, любое движение — это жизнь.

С первых дней я пробивался в американскую хозбанду, твердо намереваясь тряхнуть стариной. Когда-то я слыл Пабло Эскабаром Ферганской долины. Не дали. С моим малиновым браслетом, куда там! Федеральный преступник. Только что и осталось — обрастать завязками на собраниях клуба — куда нагоняли народец со всех уголков тюрьмы в Шардоне.

Джон Кошка тоже выбирается на собрания церкви. Он явно не новичок в тюрьме. Хотя ходил, похоже, исключительно поизмываться над простодушными проповедниками. Он садился на самый дальний ряд — как двоечник на Камчатку, закидывал в пасть охапку леденцов и испускал плоские шуточки, звучащие на той же волне, что и исторический пук Люка Полито.

Однажды на собрании каких-то залётных баптистов со мной оказался новенький гринго с прической под Иисуса — Тед. Он отпустил пару грибных шуток, сразу расположив мое обмолоченное психоделью сердце. И бинго — в середине молитвы Тед шепнул, что в прачечной работает парнишка с его улицы и к вечеру прострелит табак. «Супер! Если надо — ребята, я возьму на себя распределение в эмигрантском бараке — так сказать выведу дело на мультинациональный уровень.

— А что еще в меню?

— А чего бы тебе хотелось?

Черт! Это было подозрительно круто. Почуяв неладное, я решил испросить чего-нибудь крайне экзотического, трудно доступного даже в свободном мейнстриме на воле.

— А как насчет ДМТ?

— ДМТ? — Тед с уважением пожал мне руку. — От чего же? Можно и ДМТ. Можно и ДМТ. Будет тебе ДМТ — сегодня вечером.

Я представил, что можно будет с Анмаркой и Бернардом пыхнуть вечером деметилтриптамина и, обратившись в духов на время покинуть флауэр.

Потом Тэд возбужденным шепотом стал мне рассказывать, как работал под прикрытием на агентов ОБН, пытаясь купить кучу кокса на ксерокс-деньги, а его остановила дорожная полиция и нашла несколько крошек кокса. Теперь ему надо сообщить о беде агентами его вытащат из тюряги.

Я почуял неладное. Мечты стали растворяться в воздухе как дымок ДМТ. В конце собрания, когда нас выстроили лицом к стене в коридоре на пост-церковный шмон, Теда забрали в интейк. Там держат самоубийц, психов и местную отрицалу.

* * *

Мои путешествия по собраниям и клубам раздражают Ису.

— Ты суд, суд думай, рус! Все барак свой семья говорит — рассказывай. Ты свой семья не рассказывай. Висех тумбичькя — детский фота: дощька, сына. Твой тумбощка фота — Пу Тин. Зачем павесил Пу Тин? Зачем не рассказай свой корт, что сказал джаст Браун?

Что скажешь ему? Что меня еще в институте завербовали в КГБ? Что если грубо считать с момента первой встречи с офицером ведомства уже лет эдак двадцать пять прошло? Четверть века в нелегальной разведке. Работаю, правда, в основном на самого себя — но ведь настоящему профи так и положено. Где Родина, где флаг? Наверное в Беловежской пуще остались зарыты. Привязанности и стержни это вредная роскошь для профи.

Например, еще вчера я любил Америку, за то что ей было на меня насрать. Сейчас Америке вдруг стало совершенно необходимо поиграться со мной и я тоже готов сделать ей больно при первой же возможности — как и большинство на Мейфлауэре.

Может рассказать Исе о батьке Махно для которого вся Родина это его Гуляй-поле? Почему не треплюсь налево-направо о гаражном суде, о том какие Хиросимы переживает мое сердце?

Отвечаю Исе словами советского разведчика Абеля: «А разве это поможет?» Какой смысл бежать по платформе, если поезд уехал еще вчера?