Книга интервью. 2001–2021

В истории все и правда очень сложно, особенно в истории революции. Давно замечено, что каждый месяц революционной эпохи более насыщен событиями и, соответственно, более важен и сложен для историка, чем десятилетия мирного времени. Но понимание того, что история – сложная штука, должно не останавливать, а, наоборот, зажигать. Революции прошлого всегда вызывают множественные, разноречивые интерпретации, потому что любая революция, а тем более переворот в огромной и всегда необустроенной России – событие неимоверно сложное, многомерное и чреватое дальнейшими переменами. Один из лучших историков Французской революции Франсуа Фюре писал в ее 200-летнюю годовщину: пока национального согласия в отношении революции не выработалось, она не закончилась. Получается, что революции продолжаются до тех пор, пока о них спорят историки, а также писатели, скульпторы и другие волонтеры памяти. Споры историков могут продолжаться очень долго, но по прошествии некоторого времени достижим и относительный консенсус. Лев Толстой создал нечто вроде национального согласия в «Войне и мире» через 50 лет после Наполеоновских войн. Ариосто создал его в «Неистовом Роланде» через 800 лет после войн Карла Великого. Понятно, что национальное согласие не означает ни верной картины истории, ни тем более единственно верной. Но оно означает, что сформировался понятный, осмысленный рассказ о важных событиях прошлого, который известен многим людям данной культуры. Более того, они в этот рассказ верят и теперь строят свои планы, организуют свою жизнь, сообразуясь с этими представлениями о прошлом. Историки всегда оспаривают принятую картину мира, в этом их профессия. Но человек, учившийся в русской школе, до сих пор видит Наполеона так, как о нем когда-то написал Толстой. В советское время примерно такое согласие удалось создать в отношении большевистской революции 1917 года и ее ключевых фигур. Это согласие было исторически ложным, но оно существовало как исторический факт. К примеру, «все знали», что Ленин был в этой революции важен, а Троцкий не важен. Одно время «все знали», что Сталин был в этой революции важен, потом в это перестали верить. Когда согласие менялось, перемены происходили не потому, что историки открывали новые документы в архивах. С концом советского режима кончилось и согласие в отношении его происхождения. Это было закономерно; трудно себе представить, как могло быть иначе. С тех пор прошла, однако, целая четверть века. Неспособность постсоветской культуры создать новое национальное согласие – один из главных, ключевых провалов этого периода.

Как вы оцениваете участившиеся призывы к общенациональному покаянию (признанию своей вины за коллапс 1917-го), появившиеся накануне юбилея?

Да, события 1917 года были коллапсом Российского государства и многих его институтов – династии, двора, армии, охранки и т. д. Если через 100 лет кому-то еще хочется за все это отвечать и каяться, то стоит это делать только тем, кто держится за свою преемственность от того государства и его институтов. В начале 1917 года множество людей, вероятно большинство, ощущали революционные события как праздник, как желанное освобождение от глупости и предательства властей. В истории XX века есть много другого, по отношению к чему нам с вами стоит чувствовать свою преемственность и за что нести ответственность. Прежде всего, это политический террор 1930–1950‐х годов, а также и более поздние акции, например карательная психиатрия 1970‐х или проваленные реформы 1990‐х. О более позднем периоде историки еще скажут свое слово, и, боюсь, оно тоже будет недобрым.

Является ли 1917 год до сих пор «установочным мифом» советского проекта? Или он оказался затемнен образом Великой Отечественной войны, став в некотором смысле «свободным мифом», пригодным для обоснования новых проектов?