Книга интервью. 2001–2021

Да, прошлое преследует настоящее подобно призраку. В науке принято сопоставлять то, как справились со своими катастрофами Германия и Россия; в моей книге истории этих сравнений посвящена отдельная глава. Но нельзя назвать какой-то определенный момент, когда Германия освободилась от своего прошлого и «закрыла» этот вопрос. Она все еще сражается со своими призраками; сражается с ними и Россия, хоть и совсем иначе. Мне очень не нравится интерпретация сегодняшних бед как следствия непереработанного прошлого. Политические решения принимаются в настоящем, и те, кто их принимает, ответственны только перед настоящим.

При этом власть считает важным для себя «владение прошлым». Об этом свидетельствуют законы о «фальсификации истории», введение единого учебника истории, скандал, связанный с вопросом о блокаде, заданным на телеканале «Дождь».

И возможное закрытие общества «Мемориал»… Но эти операции в отношении прошлого – совсем не главные операции, которые осуществляются сегодня.

При этом операции главные часто проводятся под флагом прошлого. И народная поддержка этих операций во многом базируется на возможности возвращения «славного прошлого». И что знаменательно: чуть ли не главные носители ностальгии, восклицающие «Какую страну просрали!»,– достаточно молодые люди, вроде писателя Прилепина, которые настоящей советской власти и не знали. Это такая фантомная ностальгия.

«Какую страну просрали!» – это чувство, характерное для первых десятилетий после крушения империи. Оно было и в Англии после отделения колоний, и во Франции после Алжирской войны. Но одно дело, когда на основании этого чувства пишутся романы, а другое – когда принимаются политические решения. То, что нынешние политические решения отсылают к советскому прошлому,– обманка. Вот, скажем, избирательно присоединяются территории на основании того, что при Советском Союзе они были «наши», но в то же время вводятся драконовские меры по отношению к таджикам, пребывающим в Москве. Но они ж были в Советском Союзе! Это очень избирательный ресентимент.

А об освоении советского прошлого я хочу сказать вот что. Есть такой образ: советское прошлое являет собой нечто вроде египетских пирамид, которые стоят огромные и величественные, но совершенно не у дел. Они такие большие, что местное население, как египетские крестьяне, не способны разобрать эти пирамиды и использовать по новому назначению. И пирамиды сохраняются именно потому, что не подлежат вторичному употреблению. Это спорная метафора, и я не вполне согласен с тем, что советское прошлое так уж велико или загадочно. Но что оно не подлежит вторичному употреблению – это точно.

О тридцатилетней стагнации памяти

Беседовала Ольга Кириллова

Гефтер. 2015. 22 июля

© Иван Гущин / Институт «Стрелка»

По некоторому стечению обстоятельств, наша беседа происходит не в Петербурге и не в Кембридже, что было бы естественно предположить, а на киевском Майдане, «полгода спустя» – в сентябре 2014 года. Майдан – уже «место памяти», но еще «место действия». Как бы вы могли это прокомментировать в свете ваших занятий «мемориальными исследованиями» (Memory Studies)?

Здесь, на Майдане, сейчас лаборатория того, как происходит мемориализация в современности. Майдан четко демонстрирует закономерности и этапы «работы горя», о которой писал Жак Деррида: первое время по прошествии исторического события возникает семиотический вакуум; спустя некоторое время об этом начинают говорить; многократное повторение в устном слове ведет к необходимости увековечить событие в мемориальном знаке – памятнике. В ситуации расщепления общества памятник невозможен; когда он наконец выкристаллизовывается, это и означает установление «общества консенсуса»; памятник является неким «сухим остатком» ситуации.