Книга Каина

Она улыбнулась, её губы слегка приоткрылись, их уголки игриво приподнялись вверх. Её рот образовал эллиптическую щёлку.

На самом деле, сегодня утром я совершил ошибку, — сказал я. — Я хотел молока, а попросил у тебя сахар.

— Ты выглядишь рассеянным.

— В самом деле?

— Точно. Ты всегда типа того. Билл всё время об этом говорит. Он называет тебя безумный профессор.

— Я выгляжу как профессор?

— Я этого не говорила. Это он. Сейчас ты выглядишь как мокрое мыло. Сними свои вещи. И с таким же успехом ты мог бы пройти сюда. Я приготовлю тебе чашку кофе. С молоком.

— Спасибо.

Я снял с себя мокрые вещи, сел за стол и закурил сигарету.

— Когда ты ожидаешь его обратно?

— О… — она обернулась и взглянула на меня. — Как ты узнал, что он уехал?

— Я видел его на лодке, — сказал я.

— Я не знаю. Он сказал, что постарается вернуться вечером. Но теперь даже не знаю. Погодка-то уж больно суровая. Да и с партией груза нет никакой спешки, это точно. Нас собираются оставить здесь, пока он не вернётся.

— Так значит, он не нагрянет ночью?

— Нет. Вероятно, нет.

Она должна знать, я думаю. Множество неуловимых нитей уже протянулось между мной и Джейк — это её уменьшительное имя, сокращённое от Джекелин. Совершенно очевидна была наша взаимная реакция друг на друга. Или мне это только казалось? Теперь мне было интересно. Происходило ли это только в моей черепушке?

— Итак, ты явился, потому что знаешь, что его нет?

Злости в её голосе не было. Тон снисходительный и любопытный. Так что я не ошибся.

— Ну да. Поэтому и явился.

— О’кей. По-моему, так и должно иногда случаться.

— Я надеялся, что именно так ты и считаешь.

Она принесла две чашки кофе.

— Хорошо, вот, держи — сказала она и снова засмеялась. — Хорошенький у тебя вечерок получился!

— Это у Билла получился хорошенький вечерок. — парировал я. — В любом случае, я рад, что зашёл.

— Мне даже в чём-то нравится, я имею в виду дождь. Он изолирует нас. С ним чувствуешь, что остальной мир может идти к черту.

Я рассмеялся.

— Он, возможно, радиоактивный. Вот в чём закавыка с внешним миром. Он вторгается к тебе.

— Я рада, что ты пришел, Джо. Мне было здорово не по себе. Господи, какой кошмар здесь надолго зависнуть!

— Что случилось с сыном Билла?

— Он до сих пор на испытательном сроке. Не знаю, чем он все это время занимался.

Мы немножко посидели молча. А потом она принялась рассказывать, как лишилась ноги в автокатастрофе, как ей потом её ампутировали выше колена. Добавила, что до этого случая волосы у неё были блондинистые, добавила небрежно, мимоходом.

Мы проговорили несколько часов. Двусмысленное присутствие дождя и ночи, казалось, сближало нас внутри маленькой деревянной рубки. Я, должно быть, не переставая распространялся о себе, о том, что, по большому счёту, меня не тянет чего-либо делать, о том как я, если это можно так назвать, до сих пор пишу и раньше был склонен считать себя писателем, теперь, правда, перестал; как я полагал единственным стоящим для себя занятием оставаться в сознании, а как раз для этого мне нужна моя писанина, мне и моим друзьям. Я говорил ей, что литература перво-наперво обязана раз и навсегда завершить свое умирание, я не к тому, что хватит строчить тексты, а к тому, что человеку надо бы избавиться от директив всех ушедших форм в собственной душе, отказаться признать, что он пишет, исходя из литературных норм, оценивать её исключительно в терминах своего существования. Значение имеет лишь дух.

Я рассказывал ей, что война помогла мне определиться с некоторыми вещами, о воздушных тревогах на восточном побережье Англии, о том, как меня вместе с остальными новобранцами заставляли носиться от бараков к бомбоубежищу, как мы бежали по длинным каменным коридорам учебного корабля, потом по грубой тёмной почве вдоль скалы к кирпичным ходам, а затем по бетонным ступеням стремительно спускались в узкие подземные галереи к ближайшей деревянной скамье. Там садишься, локти к коленям, в сложенных чашкой ладонях горит неположенная по уставу сигарета, и так несколько часов ждёшь сигнала «всё спокойно». За всю войну ни одна бомба не упала ближе, чем в нескольких милях от нас. Кто б сомневался. Бомбардировщиков больше интересовали гражданские объекты. Но ночь за ночью, измотанные недосыпанием, мы послушно мчались в эти кротовые норы и в шесть утра, через час после сигнала «всё тихо» строились по отделениям на парадной площадке. Нам, одетым, построенным, повернувшимся кругом, командовали «внимание», нас гнали маршем, мы бегом бегали по длинным линиям. А бывало нас заставляли маршировать медленно, как на похоронах. В семь нам уже до смерти хотелось построиться и топать на завтрак. Мы строем шагали в столовую, каждая группа шла за свой стол, строй распадался в одну линию, мы съедали положенную порцию каши. Потом опять строиться.