Книга Каина

В прошлую ночь я заснул над этим текстом. Когда этим утром около восьми я проснулся, то выяснилось, что я иду последним в караване из четырёх барж, движущемся в тумане, подобно кораблю-призраку. Я говорю «четырёх», потому что столько нас было вчера вечером. На самом деле, я даже не мог разглядеть впереди идущую посудину. О том, что мы плывём, я судил по коричневым морщинам на воде, скользившей за моим мостиком словно кожа. Я вышвырнул за борт пустую банку. Несколько секунд она побултыхалась в брызгах за кормой, а затем, словно унесённая невидимой рукой, пропала из виду. Мне кажется, я мог видеть всё на расстоянии пятнадцати футов от себя в любом направлении. После этого очертания предметов стали неотчётливыми и в то же время зловещими, словно стремительное движение на воде деревяшки, которая несколько минут до этого мирно качалась на волнах.

Всё этим утром пропиталось сыростью: сигареты, бумага, на которой я пишу, дрова, которыми я разжигал огонь, чтобы сварить кофе, и сахар. Я чувствую сырой запах от себя, дров, смолы, джинсов, упорно липнувших к бёдрам.

Где-то прогудела туманная сирена. Трудно было определить, откуда она подает сигналы. Вокруг меня вода и неожиданно возникающие жёлтые хлопья тумана, и где-то там, словно для меня одного, воет туманная сирена. Уже взошло солнце, но дымка на воде ещё не рассеялась, и земли не видать. И вдобавок баржа очень медленно ползёт по реке.

Я три дня простоял у каменоломни, пока меня не загрузили. Цементники бастуют, поэтому подрядчики с неохотой берут запасы камня. Когда подходишь к месту разработок, строения на зелёном холме похожи на скелет гигантского серого насекомого, сумрачно поблескивающего на солнце. От солнца на док ложились тени: конторы, склады, кожух вала длиннющей транспортирной ленты для камня тянулись к котловану одной бесконечной халупой. Дни стояли солнечные. Работа по погрузке шла медленно. Я ждал ежедневный буксир, а лёгкие баржи уже собирались, — в надежде увидеть Джео или Джекелин.

Большую часть времени я абстрагировался от происходящего. Иногда сидел у каюты, наблюдая за народом в доке: грузчиками, плотниками, капитанами, то и дело наведывающимися в фабричную лавку. Я ощущал себя марсианином. Слегка в недоумении, но, по большому счёту, ничем не интересуясь. Бывало, на приходе я наблюдал за всем этим с всепоглощающим чувством снисхождения. За зеленой речной долиной, серебристо-серой водой, её мерцающей поверхностью, уходившей к Ньюбергу, где чинили серьёзно поврежденные баржи, за маленьким серым моторным буксиром, туда-сюда таскавшем баржи, похожим на играющего с плавающими калошами терьера, за грузчиками в белых касках, все как один бывшими загорелыми, жирными, пышущими здоровьем и полностью лишёнными воображения, за снующими у подвижной части желоба для камня, баржами, лёгкими и груженными, выстроенными в линию у дока, грузовиками, кранами, пневматическими дрелями, время от времени принимавшимися жужжать, и редкими взрывами со стороны каменоломни с той или иной стороны холма. Чуть ближе бесформенного вида тётка под полтинник без предупреждения вываливала помойное ведро в водяную воронку, а до этого всё утро орала, что её мужик — сукин-сын-чертов-алкаш, а другая тётка, чуть поддатая, может постарше, может помоложе, возилась с бадьёй у веревки с раскачивающимся шмотьем, и обе они — неухоженные, буйные, невежественные, злобные, — погружаясь в мечты о белокожей заднице, яростно колотящейся о деревянные края кровати. Бля, бля, бля, бля, бля…. Эти некрасивые бабы еще могли стать прекрасными в своей распаленной страсти… или же не могли? Баааабаааахх — я отвлекаюсь на далекий взрыв из каменоломни на холме. Потом обе тётки пропали, а неизвестный грузчик, шести футов ростом, в белой каске, лёгкой синей рубашке, красные ручищи упёрлись в бёдра, встал и пялится на меня. Я кивнул ему. Нельзя сказать, чтоб его морда светилась дружелюбием.

— Вам-то гондонам легко! — сказал он.

— Да, это образ жизни.

Я задумался, пытался ли он преодолеть в себе возмущение. На мне были одни лишь шорты, и я грелся на солнышке с сигаретой и банкой пива. Ноги — грязные. К тому же, я три дня не брился. Я, похоже, злил его. Возможно, он старался не думать о том, что подобные мне существуют в том же мире, что и вафельная, белая, лишенная всяких запахов плоть его молоденькой дочки.

— Ты в курсе, что вам, бомжам, запрещается жрать пиво на борту, в курсе?

— Отъебись, — сказал я.

— Что ты сказал?

— Пиво-бабы-сиськи, — пояснил я.

— Типа, шутник?

Я отпил ещё пива.

— Ты на драку нарываешься, не так ли?

— Очень может быть, — ответил он. Взвесил за и против, сплюнул и отвернулся.

— Вам-то гондонам точно легко! — произнес он на прощанье.

Грузчики по определению терпеть не могут капитанов барж, поскольку последние не работают. То, что время от времени напрягает в работе, — это когда приходится сталкиваться со злобой людей, считающих свой труд добродетелью. Тяжко объяснять человеку, обойденному социальными привилегиями, что потеха гораздо важнее дела.