Книга как иллюзия: Тайники, лжебиблиотеки, арт-объекты

С начала XIX столетия издатели духовной литературы стали предусмотрительно добавлять в предназначенные для массовой продажи Библии и молитвенники побольше пустых, не заполненных текстом листов. В переплеты нередко включали, как сказали бы сейчас, бонусы и дополнительный контент: рамки для портретов, а затем и для фотографий; шаблоны рубрик («Для заметок», «На память» и т. п.); кармашки для писем, рецептов, квитанций. Полиграфическое издание становилось интерактивным и напоминало популярные в тот же период экстраиллюстрированные тома (гл. 2).

Оснащение книг прежде не свойственными им элементами объяснялось не только покупательскими запросами, но и появлением инструментов нишевого маркетинга, позволяющих распространять печатную продукцию за счет кого-либо, кроме ее конечного пользователя. Это прежде всего рекламные почтовые рассылки и благотворительные акции просветительских и миссионерских организаций по бесплатной раздаче книг. Разница между благородным дарением и раздражающим навязыванием была очень зыбкой. Так что вклейки, кармашки, пустые странички и прочие изыски были, помимо прочего, полиграфическими хитростями и коммерческими уловками издателей, заинтересованных в оперативном сбыте своей продукции.

Буржуазная мечта

В викторианской Англии из переплетов сооружались грандиозные хранилища памятных вещиц. Кунсткамера схлопнулась до размера домашнего архива. Тома превращались в склады эпистоляриев и газетных вырезок, служили контейнерами для хранения медикаментов и мелкой наличности. Сейчас такие емкости называют кешбоксами (cashbox – англ. букв. «кассовый ящик», «сейф для наличных денег»). Так нивелировалась разница между муляжом книги и использованием книги в качестве муляжа. Так постепенно, но последовательно складывалась ситуация неразличения копии и оригинала, отождествления подделки и подлинника, приоритета фиктивного над настоящим.

Превращение томов из вместилища слов во вместилище вещей отчетливо отделило понятие «книга» от понятия «текст». Американский книговед Леа Прайс классифицировала это разграничение по нескольким осям{31}. Хронологическая: в новых изданиях значим текст – в старых ценен переплет. Прагматическая: текст «бессмертен» (переиздания, допечатки тиражей) – книга «смертна» (теряется, рвется и т. д.). Гендерная: сфера текста преимущественно мужская – область книги больше женская. Этическая: текст как объект благочестия – книга как объект шуток. Социальная: текст как бизнес литераторов – книга как отрада коллекционеров. Добавим еще константность: книга как вещь непостоянна, может быть по-разному оформлена – текст сохраняет свою аутентичность под любой обложкой.

Данное разграничение становится не только очевидным, но и особо значимым в период становления промышленного производства, когда книга встраивается в систему рыночного товарооборота наравне с прочими товарами. Сегодня этот процесс называют коммодитизацией, то есть превращением товара из элитарного в общедоступный, массовый; утратой его исключительных свойств. Приобретение книг перестает быть знаменательным и волнующим событием. А их использование в качестве емкостей для сувениров или хранилищ повседневных мелочей вполне соответствует эстетике и прагматике формирующегося буржуазного общества.

«Первое впечатление, которое производит буржуазный интерьер середины XIX века, – чрезмерная наполненность и обилие маскировки», – проницательно заметил британский историк Эрик Хобсбаум в книге «Век капитала»{32}. Это относится не только к избыточному декору, обилию украшений, но и ко множеству скрывающих друг друга предметов. Диван накрыт покрывалом, гребешок прячется под подушкой, массивные рамы заметнее помещенных в них картин. В данный ряд органично вписывается библиомуляж, в котором хранят бижутерию, косметику, сигары, алкоголь, лекарства, любовные записки, квартирные счета…

«В это время большинство предметов для дома производилось вручную в ремесленных мастерских и искусность работы являлась показателем уплаченных денег, включая стоимость дорогого материала, – продолжает описание Хобсбаум. – Но вещи не могли служить сугубо утилитарной функции и быть свидетельством лишь социального статуса и финансового благополучия их хозяев. Они были ценны сами по себе как выражение человеческой индивидуальности, как мечта и реальность буржуазной жизни»{33}.

Это меткое наблюдение дополнительно проясняет пристрастие к муляжам. Во-первых, они демонстрировали ремесленную искусность, а значит, и материальную ценность. Во-вторых, часто выполнялись на заказ, подчеркивая социальный статус. В-третьих, отличались нарочитой эстетизацией, доходящей до вычурности, и были вульгарным подражанием аристократическим вкусам, типичным для буржуазного класса на раннем этапе.