Книга колдовства

Поэтому мне пришлось прибегнуть к помощи флоры и начать жечь листья лавра: Аполлоново гадание. Я развела огонь на куске плитняка, то есть на плоском широком камне, который нашла на улице и положила на столик, придвинутый к распахнутой настежь двери, выходящей на балкон, обращенный в сторону города. Тут мне должно было повезти больше, особенно по части того, к чему приведет предстоящая исповедь перед Каликсто. Лавровые листья, быстро сгоревшие дотла и превратившиеся в прах, не сулили бы ничего хорошего. Горение медленное, с потрескиванием, значило бы: «Осторожно!» Но мягкое дуновение ветерка унесло листья в сторону бухты, и такой исход я интерпретировать не решилась. Тот же бриз сделал затруднительным гадание на маковых зернах, которым, для обеспечения полноценного успеха, надлежало тлеть, испуская густой дым, на камне рядом с листьями лавра. Да и сам дым получился таким густым, что в нем было трудно что-либо разглядеть. Обескураженная этим, я обратилась к мощнейшему оружию прорицателей — шалфею, известному как salvia divinorum.[43] Я принялась его жечь, дабы он помог мне открыть кое-какие двери моей души, как поступали сестры еще во времена Дельфийского оракула; но и шалфей ничего не поведал. День уже завершался, солнце заходило, и я почувствовала, как на меня наваливается страшная усталость. Я погасила горящие травы, чтобы запахи не привлекли к моей двери сеньору Альми, после чего очистила и съела одно из яблок и собиралась бросить срезанную по спирали кожуру на пол, чтобы она разлеглась в виде какого-нибудь инициала либо иного узора.

В общем, все попытки ясновидения не имели успеха. К счастью, на сей раз мои неудачи закончились мирно — сиестой, охладившей жар мыслей.

Меня разбудило — шелест? — нет, жужжание крыльев нескольких десятков колибри.

Они были меньше моего мизинца. Откуда они взялись? Как им… Enfin, едва проснувшись, я уже пребывала в смятении. И кто не ощутил бы того же, оказавшись на моем месте? Я понимала лишь то, что подсказывали мне все мои шесть чувств, а именно: в мою комнату, где из-за наступивших сумерек уже было темно, залетели многочисленные колибри — такие яркие, что казалось, будто они источают свет. Однако эти яркие птички были совершенно белыми, чего, как известно, не может быть. Я хорошо знала, как опасно полагаться на подобное «не может быть». Во-первых, в мире существует необъяснимое, а во-вторых, это необъяснимое как раз порхало над моей головой.

Мои руки и ноги болели, лицо саднило, и я догадалась, что это все из-за птичек. Они разбудили меня своими клювиками — длинными, как иголки, и острыми, как жала у пчел, с которыми крохотные пичуги вполне могли сравняться по размеру. Вокруг летало такое множество колибри, что ткань блузки моей колебал поднятый ими ветерок, а кожа покрылась мурашками, словно от холода. И все же я не боялась, какими бы странными эти птички ни казались, ибо их появление я восприняла как знак. Несомненно, то было своего рода послание. Но о чем? Кто мне отправил его? И как его разгадать?

Покружив с громким жужжанием около меня, как пчелы возле улья, колибри разлетелись по комнате, осветив ее так ярко, словно зажегся фонарь. Но фонарь никому ничем не угрожает, а эти негодницы затеяли яростную драку, терзая друг дружку клювами. Затем они вылетели из комнаты, соединились в стаю и вроде бы успокоились. Я видела их, словно заключенных в рамки частого переплета окна, выходящего на старый город, и…

Город. Они хотели мне что-то показать. Звали меня выйти на балкон.

Одним прыжком я вскочила с постели и двинулась к окну — птички застыли в воздухе. Небо горело всеми красками вечерней зари. Солнце готово было вот-вот погрузиться в морские воды. Однако было еще достаточно светло, и я рассмотрела, что колибри было ровно полсотни. Да, пять десятков. Разумеется, я их не пересчитывала — я просто знала точное количество и понимала, что не ошибаюсь; а затем… Затем птички полетели в город, как стежки яркого света на темном покрывале ночи. Они были до того яркими, что мой взор с легкостью следовал за ними: их белизна казалась сверхъестественной, звездной, лучистой, как глаза моей soror mystica.

И вот я увидела. Увидела то, что птицы хотели мне показать, то, что они заставляли меня разглядеть. Мне оставалось лишь следить за направлением их полета, представлявшим собой сплошной луч света, протянувшийся к стоящей невдалеке башне, на которой…

На которой стоял во мраке не кто иной, как он сам. Темная согбенная фигура — старик в черном. Черная монашеская ряса с опущенным на лицо капюшоном. Потом он откинул капюшон, обнажив не то лысый, не то гладко выбритый череп. Я силилась рассмотреть его лицо, но было слишком темно, чтобы различать мелкие черты.