Книга магов (антология)

Странным образом не хотелось впутывать Геннадия в эту историю, хотя именно для него легенда о предательстве и возмездии была бы понятной, родной, вдохновляющей и…..и не все ли равно, кто платит за предательство, мужчина или женщина?

Алиске вовсе не было жаль ту дуру, которая испугалась парализованного тела. Испуг — совершенно нормальная человеческая реакция. А тут еще и глупость примешалась. Девчонка могла бы, по крайней мере, подождать, что скажут врачи.

Но в результате Алиска испытывала к дуре прямо-таки чувство благодарности. Удержать Геннадия на краю подоконника было несложно — хотя бы потому, что Алиску учили это проделывать профессионально, а ученицей она была хорошей. То, что потом Геннадий по меньшей мере дважды в неделю звонил в одно и то же время, стало для Алиски сперва несколько обременительной, а потом даже приятной инициативой. Получив от нее хороший нагоняй, он не жаловался и не хныкал (хнычущие неврастеники непостижимым образом доставались другим дежурным), он — хвастался!

Хвастался тем, что донес стакан до рта, не пролив ни капли. Тем, что сам, на руках, перебрался из кресла на постель. Тем — тут Алиска сперва возмутилась откровенностью, а потом оценила достижение, — что отказался от памперсов и сам, хотя и с переменным успехом, контролирует процесс мочеиспускания. Для человека, почти не чувствующего нижней части тела, это действительно было событием.

Алиске было нетрудно радоваться вместе с человеком, который считал, что она его спасла.

— Да уж знаю! — возмутился Геннадий. — На своей шкуре!

— Да ладно тебе! Забудь. Проехали, — приказала Алиска. Ей не хотелось, чтобы этот человек пережевывал старую обиду.

— Слушай…

— Что?

— Приходи ко мне в гости, а? Давай наконец познакомимся по-человечески.

— Рано.

— Почему рано?

— Тебе обязательно, чтобы я тебя видела в инвалидном кресле и с уткой?

Она была жестока — да, но это была интуитивная жестокость, необходимая при общении с сильным человеком. Алиска знала — Геннадий справляется со своей болезнью потому, что его удалось развернуть лицом не к прошлому, а к будущему.

Ей нужны были те, кто ненавидит предательство всей душой, и его ненависть была отнюдь не лишней. Но она, сама на себя злясь, все же уводила парня в другую жизнь, где нет места ни дуре, его бросившей, ни всему тому, что с этой дурой связано.

Если бы кто-то сказал Алиске, что она полюбила этого незримого человека за его силу и отсекала все, мешающее ему выздороветь, как раз из-за любви, она бы не поверила.

Она отложила любовь на будущее — когда-нибудь потом, потом… К тому же она считала, что ею должна сейчас владеть одна мысль и одна страсть.

— Да, нужно, — не менее жестко сказал он. — Пусть ты увидишь меня таким. Ничего! Но ведь и я тебя увижу! Слышишь? Алиска! Я страшно хочу тебя видеть! Мне осточертел этот телефон! Приходи! Ты все это время тащила меня на себе, как мешок с картошкой! Я что — должен перед тобой еще чего-то стесняться? Ты меня как облупленного знаешь! Приходи, слышишь!

— А если я страшнее атомной войны?! — Она хотела произнести это язвительно и едко, однако сорвался голос, в носу всхлипнуло — и потекли слезы. — А если я — урод, чучело, поганка?!

Негодуя, она чуть было не выпалила: та твоя дура уж точно была как топ-модель, с обыкновенным человеческим носом, с шелковистыми волосами — не с проволочной гривкой, которая даже на лоб не ложилась, пока не зальешь лаком.

Но она не смогла. Гена верно сказал — она тащила его, вытаскивала и разворачивать лицом к прошлому — не имела права.

Исполнение профессионального долга сделало ее бессильной, а бессилие перед самой собой уже сильно смахивало на предательство — предательство своего замысла.

— Вот и замечательно! — обрадовался Гена, списав ее всхлипы на телефонные помехи. — У тебя появится место, где ты никогда не будешь уродом, чучелом и поганкой, слышишь? Приходи, Алиска!

Она положила трубку на стол и разревелась уже по-настоящему.

* * *

— Помолись да постарайся заснуть, — сказал Джефрейт.

— В ночь перед Божьим судом? — спросил Тьедри. — Да и не выйдет.

Он успешно увернулся от кулака старшего брата и беспрекословно перенес бурную ругань. Он понимал — старший боится за его жизнь и не столько хочет приобрести новых вассалов, сколько — спасти своего младшего. Тут-то и выяснилось, какова его вера в силу Божьего суда…

Но оба Анжуйца, и большой, и маленький, были одинаково упрямы. Оба знали это про себя и втайне гордились такой родовой добродетелью.

— Не кончится добром твоя затея, если не одумаешься. Кто ты против Пинабеля?.. — Джефрейт вздохнул. — Так хоть вздремни, чтобы с утра быть свежим.