Книга мертвых-2. Некрологи

Сиделка приглянулась ему еще в прошлый приезд. Он на короткое время (они уже уезжали) встретил ее в коридоре, но успел уловить ее женскую ухоженность, доброжелательность к нему и некоторое волнение в ней от его близости.

Все же он не дошел до конца в своем неприличии. Его железное, несгибаемое здоровье все же не позволило ему опьянеть до конца. Он контролировал себя и сконтролировал так, что сиделка и ее подруга отправились по домам, а он дал задачу охранникам проводить их, усадить их в такси. Он отдал охранникам ключ, а сам улегся в маленькой комнате, на продавленной кровати. Там четыре года назад умер отец. Мать умерла вчера в большой. Пахло пылью, старыми вещами, чуть-чуть нафталином — непременным запахом стариков. На боковой стенке шкафа, разбухшего от старых вещей, висела отцовская гитара. От жары давным-давно отклеилась нижняя планка, удерживавшая струны, и струны вздыбились, как волна на японской гравюре. Он подумал, что теперь-то он всерьез остался один на свете. Когда-то он об этом мечтал. Сейчас ему это состояние не понравилось.

* * *

Какой вывод я извлек из смерти матери? Какую новую истину познал? Несколько истин, довольно пронзительных и личных.

Первая. Отец и мать прикрывали меня от смерти. Впереди была не моя, а их смерть (ну разумеется, если порядок смертей и рождений был обычный, а не экстраординарный, а он был обычный). Когда умерла мать, я оказался следующим на конвейере смертей. Открытым в лоб. Впереди нет уже родительских хилых спин. Ощущение незащищенности от ветра смерти и звездопадов Вселенной.

Вторая. После смерти матери (да и во время церемонии дешевых бедняцких похорон) я еще раз воочию убедился, что принадлежу к простым людям. Разглядывая в ящиках их папки, бумаги и бумажки, я увидел простую, почти животную жизнь. И еще раз поздравил себя с тем, что у меня даже в незрелые годы мои хватило ума, упорства и инстинкта сбежать оттуда. Дело не в бедности, она легко переносима, да и не так уж далеко я от нее сбежал, я небогатый человек, а именно в том, что родительская жизнь проходила вне истории и культуры. А я был рожден для Истории и Культуры и именно к ним убежал от животной, в сущности, жизни родителей.

И, наконец, третья. Я почувствовал метафизическую полную свободу, оказавшись единственным взрослым представителем моей фамилии, то есть семьи, в мире. Я, разумеется, и до смерти последней из моих номинальных старейшин — матери — не был зависим от родителей ни физически, ни психически, ну никак. Выиграв против них битву еще в ранней юности, я в жизни что хотел, то и делал. И все же. И все же я почувствовал безграничную свободу, видимо, я освободился все же от невидимых метафизических пут, которыми меня к ним прикрепили.

Таковы мои выводы. С ними я гляжу в окно на московское серое небо и крыши зданий.

И вот еще что. Перед самым арестом в 2001-м я посетил в Нижнем Новгороде тогда еще живую старшую сестру матери — тетю Аню. Она показала мне семейные фотографии. На одной была моя мамка, пятнадцати лет от роду, с гитарой на железнодорожном каком-то перроне. У мамки был хулиганский вид. На обороте фото дата — 1936 год. От старушки в гробу, похожей на саму Смерть, хулиганскую девочку отделяли семьдесят два года!

«Спасибо» за тот запах коньяка Анатолий Приставкин

Он сказал им:

— Выйдите. Оставьте нас одних! — правозащитники, среди них несколько пожилых женщин, прокуроры, офицеры Саратовского управления ГУИН и даже наш лагерный оперативник майор Алексеев, нехотя вышли. Он затворил за ними дверь. Затем он сел со мною рядом. — Вы сейчас морально выше меня, — сказал он. От него при этом пахнуло на меня коньяком. — Потому что вы в робе, а я при галстуке. Я с обеда, обеда с генералами и прокурорами, вы здесь…

Я еще раз с удовольствием и отвращением одновременно вдохнул запах коньяка и летнего пота, исходящий от этого пожилого, вполне упитанного человека, коллеги-литератора.

— Мы вас вытащим. К концу года… (он остановился) к осени, даст бог, будете дома.

— Хорошо бы, — сказал я, чтобы его поощрить. А то он подумает, что мне безразлично и не станет ничего предпринимать. Плох тот зэк, который не рвется на волю, такой зэк — живой мертвец.

— Мы вас непременно отсюда вытащим, — продолжал он. — Общество сейчас на вашей стороне. Вы — большой русский писатель, и здесь вам совсем не место, среди воров и убийц.