Есть в этой же песне строка:
в этой строчке он оказался недурным предсказателем. Я больше не женился на блондинках, а поскольку мне меньше чем через два месяца исполнится 72 года, то вероятность еще одного «женюся на блондинке» ничтожно мала, хотя она и есть.
Впрочем, впоследствии я узнал, что он «передарил» мою, мне на свадьбу подаренную, песню нашему общему другу нейрохирургу Олегу Чиковани. «Подарил» и «передарил» не следует понимать в американском смысле, что взял и оформил все права на исполнение этой песни мне или Чиковани. Нет, он всего лишь исполнил песню на моей свадьбе и сообщил, что дарит ее мне. Что он сказал Чиковани, я не ведаю.
В Москве тех лет (я приехал в столицу из Харькова 30 сентября 1967 года и улетел из нее в Вену 30 сентября 1974 года) Бачурин был известным, но далеко не первостепенным персонажем. Он был известным и небесталанным художником, однако его картины, похожие на выцветшие фотографии, изображавшие советские довоенные семьи на пикнике либо в разгар советского быта, конечно же, выглядели консервативно на фоне корифеев авангарда тех лет: Кабакова, Соостера, Янкилевского. Однако в них, в бачуринских картинах, присутствовал меланхолический мистицизм, и если бы Бачурин с большей энергией развил свою манеру, то из него мог получиться художник вроде Фрэнсиса Бэкона, ну, может, помельче, но узнаваемый с первого взгляда.
Бачуринскую манеру, мне кажется, освоил и позаимствовал художник Борис Заборов, куда более энергичный, чем Бачурин (он, к тому же, не сочинял и не пел песен, так что ничто его не отвлекало от живописи). Заборов уехал в Париж и стал там заметным художником. Бачурин не стал. Он бродил круглыми сутками по мастерским и квартирам художников и охотно откликался на предложение захватить гитару. Пел он охотно и много.
Я полагаю, что существование барда привлекало его больше, чем существование художника, потому только, что бард мог немедленно смаковать свой успех, пожинать плоды в виде аплодисментов, одобрения, благосклонности девушек и женщин. А женщины составляли немаловажную часть бачуринской богемной жизни. У него была жена, ленивая блондинка Марина с родинкой на верхней губе, но Марины ему всегда было мало, его романы я исчислял десятками.
Его сотрясала его южная кровь, ведь он был отпрыском редкой национальности. Он был тат. Татов считают кавказскими евреями, но Бачурин доказывал мне, что евреями они не являются, демонстрируя фотографии предков с кинжалами в папахах и черкесках, на груди такие раструбы, как у современных разгрузок, куда нужно было засовывать горцу его патроны. Детство свое тат Бачурин прожил в Сочи.
Сочинять песни и петь Бачурин начал, как он сам мне говорил, где–то в 1967 году, вдохновленный творчеством Окуджавы. Восхищался он и Галичем и его песнями. Высоцкого Бачурин не любил, однако признавал. Публика тех лет, художники, поэты, писатели и сочувствующие, а именно друзья художников, поэтов и писателей, вскоре признала Бачурина бардом, однако помещала его в хвост как минимум четвертым после мною уже упомянутых.
Песни у Бачурина получались несколько неестественно народные, такой звучащий лубок:
распевал кудлатый Женя, старательно склонив лицо над гитарой. В такие моменты он был похож на фавна. Женщины его таким и видели, и охотно раздвигали ноги, оказавшись под его вакхическим ликом, и торсом, и взором.
То, что он певец мастерских, дитя стихии красок, кистей, скипидара, натурщиц и богемного быта, подчеркивала его песня «Огюст, Орест и Онорэ» — размашистая и французистая. «Огюст — это Огюст Роден, Онорэ — это Оноре де Бальзак, и Орест — лицо вымышленное», — с удовольствием объявлял Бачурин перед каждым исполнением.