Книга мёртвых

Я абсолютно убежден, что Ян Евзлин сыграл-таки роль орудия судьбы, приведя меня, нежелающего, в нужное место в нужное время. Начинающим авантюристом настоятельно советую не пренебрегать второстепенными и третьестепенными актёрами в вашей жизни. Кто-то из них, может, уготован именно для роли орудия судьбы. Не отталкивайте ваших возможных спасителей. Известно, что, идя в Сенат, где его должны были убить два Брута и Кассий в тот роковой день 14 марта 44 года до н. э., Цезарь оттолкнул человека, знавшего о заговоре и пытавшегося сообщить Цезарю, что его хотят убить.

В рассказе «Муссолини и другие фашисты» Евзлин представлен наиболее ярко, назван Яном Злобиным и охарактеризован вот как: «У Яна неприятная натура начитанного люмпен-пролетария. Он моралист. Плюс он ещё и депрессивный истерик». И ещё: «Злобин был неприятный тип, без шарма, поганый и опасный, как кусок старого оконного стекла, да… однако, у него были жадные свирепые грёзы волка, а не домашнего животного». Злобин есть у меня и в рассказе «Эх, барин только в троечке промчался».

В действительной жизни Ян Евзлин таким и был. Я полагаю, он был протофашистом, недоразвившимся до действия. Кто-то из моих критиков заметил однажды, что Лимонов не умеет придумывать своих героев. Это верное наблюдение. Придумывать я не умею и не хочу, я умею их увидеть. И ещё я умею их встретить. Ян Злобин ведёт у меня в рассказе такие вот речи: «Фашист, Эдюля, – это мужчина. Понимаешь? – он встал, и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. – Понял, в чем дело? – спросил он из туалета. – Коммунизм или капитализм построены на всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящей мужчина – всегда фашист».

За запятые я не ручаюсь, конечно, слово там, слово здесь вброшены, может быть, в его речь мною, но именно так вот он изъяснялся. Тощий, в узких джинсах, в пиджаке и кепке, с бритым лицом, мешки под глазами, светлые мрачные глаза и выражение лица хмурое. Начитанный люмпен – это сравнение, высшее образование у него было, но как бы прошло оно стороной, мимо него. Он был проницателен, как хитрый, подлый крестьянин. Вот он о женщинах говорит: «Там, – он показал рукой в сторону окон, имея в виду нашу бывшую родину, – там у меня была сила, магнетизм, – он гордо обвел мою комнату взглядом. – Там я на них, как змей на кроликов, глядел. А если руку на задницу соизволивал класть, так она сразу чувствовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встречи открывала. Топчи меня, ходи по мне, еби меня… Здесь я потерял силу… – Он помолчал. – Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течёт. Я не о сексуальной только силе говорю, ты понимаешь, но об этой общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувствует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чём я говорю?» Через пару десятилетий я услышал эти же речи от Сергея Курёхина!

Я потерял его из виду не 24 апреля 1977-го, а в декабре того же года, когда выселился из отеля «Эмбасси», то есть мы с ним дружили в 1976-м и 1977-м, когда мне пришлось всего тяжелее. Из-за того, что «Эмбасси» был населён черными, ко мне перестали ходить эмигранты, боялись, Ян же был таким человеконенавистником, таким одержимым дядькой, что казалось: зубами разорвет. Он приходил в «Эмбасси», и его никто никогда пальцем не тронул. В нем была нужная жёсткость, но преуспеть в жизни ему мешала ненависть, слишком много ненависти. Я не знаю, что с ним случилось за последние четверть века, но если б добился успеха или убил президента, то я бы знал. Он не стал никем, нет. Конечно, я жестокая личность, с высокими стандартами, но я вспоминаю его с определённой нежностью. Он и телевизор «Адвенчурер» были моей компанией того времени. Мы пили с ним водку, из-под двери несло дерьмом, то ли собачьим, то ли человечьим, мы скрежетали зубами и мечтали отомстить миру. Я свою месть осуществил: навязал им себя. Они теперь от меня не отделаются. У меня был один шанс на сто миллионов. У Яна был, очевидно, один на двести миллионов. Самые жуткие не доходят до цели.