Книга мёртвых

Американский поэт Аллен Гинзберг родился в 1926 году в штате Нью-Джерси, в городке Паттерсон, там же, где родился выше уже упомянутый крайне скучный американский поэт, классик Вильям Карлос Вильямс. В 1956 году, в разгар популярности движения битников он публикует свою первую книгу стихов “Вопль” и другие поэмы». Битники были американской разновидностью европейского экзистенциализма, крайне вульгаризированной и упрощённой. Сидение в кафе и джаз-клубах, внутри музыкальных волн джаза было общим времяпрепровождением и для европейских массовых экзистенциалистов, и для их американских подражателей. Отсюда и кличка beat – это в переводе ритм, отсчёт, удар, притопывание. Так что можно вульгаризировать beatniks, назвав их притопывателями. Другая характеристика: ещё это была компания гомосексуалистов. Я познакомился с притопывателем Алленом Гинзбергом в 1978-м в популярном нью-йоркском музыкальном клубе СиБиДжиБи (CBGB) на углу вонючих (тогда) улиц Бликер-стрит и Бауэри, улицы бродяг. Ему было в тот год 52, и я увидел его уже безволосым, лысым и безбородым, то есть без знаменитой бороды на фотографиях. Похож он был на бухгалтера, причём очень захудалого, из мелкой фирмы по продаже подержанных холодильников. Познакомил нас фотограф Лёнька Лубяницкий, эмигрант, друг Бродского и Барышникова, отец Лубяницкого был другом отца Бродского, тоже фотографа. СиБиДжиБи – чёрная модная дыра с десятком столиков и баром – в тот вечер принимала у себя странную смесь наиновейших панк-групп и поэтов, годившихся панкам-юношам в деды: Гинзберг, Тед Берригна, Джон Ашбери, Питер Орловский, Джон Жиорно плюс другие… Не стану повторяться, вечер блистательно (горжусь!) описан мною в рассказе «Первый панк». Меня, помню, поразил демонстративный и, как мне показалось, демагогический пацифизм Гинзберга, то, что он не ленится повторять избитые и тоскливые фразы… Ну, к примеру, одна фраза: «Мы, поэты, призваны сделать мир лучше». Или: «Мы, поэты, должны давить на наши «соответствующие» правительства». Я и тогда, и сейчас считаю, что соответствующие правительства нужно расстрелять из гранатомётов, поэтому я смотрел на достаточно унылого улыбающегося бухгалтера в очках, как на придурка. Помимо этого, я был зол на него персонально ещё вот по какой причине: весной 1976 года я послал ему письмо, в письме я, разумеется, не просил у него денег, но просил внимания: познакомьте, мол, меня, мистер Гинзберг, с Вашим издателем, с каким-нибудь издателем. И я переслал ему перевод моего текста «Мы – национальный герой». Он мне не ответил. Я уверен, что вряд ли он получает больше 15–20 писем читателей в месяц, скорее всего, штук пять получает, но он не ответил. Потому я не забыл ему невнимания. Он с удовольствием вякал всему миру о мире и добре, но сам не захотел протянуть мне руку помощи. Однако первое моё впечатление о нём, как о заурядном человеке, вовсе не могло быть продиктовано моей личной обидой за неответ на моё письмо. Дело в том, что совесть «художника» не позволила бы мне очернить его, назвать лысым, коренастым, замедленным и заурядным, если б он таким не был. Правда, в тот вечер он совершил минимальное добро: распорядился, чтобы охранники пропустили нас с Лёнькой внутрь клуба.

В те годы Гинзберг пел то же самое, что и Евтушенко с Вознесенским: борьба за мир, в этом они сходились, абстрактные ценности были у них общие. Вот кусок из его стихотворения того времени; сатирического, антиправительственного:

Свобода покупать судей! Свобода организованной преступности!
Свобода военным! «Я беру свое!»
Сотни миллионов свободны голодать, это ли не прекрасно?
Свобода для нейтронной бомбы распространять радиацию!
Свобода Войне! Борьба против Мира. Уляля!
«Правительство с наших спин!» – исключая военных!
Свободу для Наркобюро бросать наркоманов в тюрьмы!
Свобода наказания для больных наркоманов, все Хайль!

Всего в стихотворении этом «Индустриальные волны» 138 строк, но достаточно и восьми, чтобы понять, какой добрый, банальный и заурядный человек Аллен Гинзберг. Промелькнувшие строки о свободе нейтронной бомбы радиировать приводят нас к поэме Евтушенко «Мама и нейтронная бомба», такой же общепацифистской, как и творения Гинзберга. (В поэме Евтушенко есть и я: «поэт Эдик, служивший мажордомом у знакомого миллионера». В Нью-Йорке Евтушенко останавливался в доме этого миллионера, Питера Спрэга. Поэма дерьмовая, даже моё появление её не спасает.)