Книга не о любви

На мне были черные штаны, черные сапоги по колено и серый пуловер, то есть одежда, в которой можно перешагивать сразу через две ступеньки. Хемштедт провел меня через узкий коридор в крохотную кухоньку. Я села напротив него на складной стул. Он сварил нам кофе, потом натряс в миску чего-то из коробки (для себя) и залил молоком. Пока он ел, я схватила упаковку и разглядела изображенную на ней картинку — маленькие подушечки из проросшей пшеницы.

— Это съедобно?

Хемштедт сделал ложкой отвергающий жест в сторону коробки и продолжал жевать. Молча сунул в тостер два куска булки и достал из холодильника пачку масла.

— Ага, дорогое ирландское масло, — сказала я.

— Да, теперь я могу себе это позволить. Оно на тридцать пфеннигов дороже, зато легче мажется. А для меня это важно.

— А ты отдаешь себе отчет в том, что это масло проехало сотни километров? Чтобы его доставить, пришлось сжечь сотни тонн нефти, и все это только для того, чтобы тебе было легко его намазывать?

Он пожал плечами.

— Масло везде одинаковое, — сказала я, — коровы едят траву и дают молоко, из которого делают масло. Точно так же ты мог бы покупать и то, что произведено в Шлезвиг-Гольштинии.

— Оно очень плохо мажется.

Я ничего не ответила. И так уже сказала все что только можно об этом масле. Хемштедт встал.

— Мне нужно срочно принять душ, — с этими словами он вышел.

Как только я услышала шум воды, сразу же вскочила, чтобы изучить кухню. Схватила с подставки мельницу для перца и спрятала ее на другой полке, за фильтрами. Потом открыла холодильник. Ничего кроме шести пачек ирландского масла. Рядом с холодильником заметила календарь. На картинке — спрятавшийся в траве кролик. Взяла солонку и рассыпала на полу немного соли.

— Спаси меня, — обратилась я к скрывающемуся за дверцей маслу, — спаси меня, потому что я нахожусь в состоянии полного душевного смятения. Не отдавай меня этому надутому индюку с его машиной. Он делает со мной такие вещи, от которых мне плохо. Я боюсь. Но ты могло бы меня спасти.

Хемштедт вышел из душа и остановился в дверях. Бедра прикрыты полотенцем.

— Какого рожна ты топаешь своими монашескими сапогами по моей кухне? — проворчал он.

Наверное, он занимается с гирей. А сейчас хочет проверить, какое производит впечатление. Поэтому и приперся полуголый — чтобы я могла разглядеть его тело.

— Не знаю, — пробормотала я.

Хемштедт исчез в комнате. Я представила себе его тело на моем, его руки у меня на лице, губы у моего виска. «Прикоснись ко мне, — шептала я ирландскому маслу, — еще раз погладь меня по щеке. Почему я тебе не нравлюсь? Что во мне не так?» — «Да всё», — ответило масло. Хемштедт вернулся в белом купальном халате:

— Я дико устал. Не сердись, но мне ужасно хочется спать.

Я вскочила и ушла. Попыталась представить себе, каким бывает влюбленный Хемштедт. Ничего не получилось. Когда он занимается любовью, я свечку не держу. Снова забралась в свою павлинью машину и уехала. У ближайшего же светофора разревелась. Выла так, что пришлось свернуть влево и остановиться у торгового центра. Склонилась к рулю и ревела, ревела, ревела. У эскалатора торгового центра стоял один из расплодившихся в этом году в большом количестве худых беспризорных мальчишек, которые играют на губных гармошках или дешевеньких синтезаторах. Эта нищета отнюдь не живописна. Парень какой-то потрепанный, да и с головой у него явно не в порядке. Я подумала, не стоит ли выйти, чтобы сказать ему, что сегодня воскресенье и навряд ли кому-то придет в голову тащиться в магазин в восемь часов утра. Хотя вполне возможно, что у него есть какие-то только ему известные причины, чтобы стоять здесь. Эта каракатица заиграла на синтезаторе свою личную версию ламбады. Это была самая грустная из всех вообразимых ламбад. Прямо жалоба чахоточной птицы.

* * *

Лондонское солнце заливает зал зеленым светом. Хемштедт улыбается и целует меня в щеку. Дама то делает вид, что разглядывает телефон, то поправляет свои рюши, но ни на секунду не выпускает нас из поля зрения. Мы все еще стоим у стеклянной двери. Хемштедт сует мне связку ключей и что-то говорит, но я так нервничаю, что просто не в состоянии составить слова, а уж тем более предложения из тех звуков и слогов, которые доносятся до меня сквозь эти великолепные зубы. Прошла целая минута, пока, наконец, до меня дошло первое слово — инзельхоппинг. Правда, я не уверена, что такое слово вообще существует. Потом что-то про яхту, выхватываю словосочетание «деловой партнер», потом «неожиданное приглашение, от которого нельзя отказаться». Как диалоги в занудном сериале: сначала удивляешься, а затем наконец въезжаешь, о чем речь.

— У меня уже даже сумка с собой, — Хемштедт кивает пробегающему мимо коллеге, — после работы прямо на стадион, а оттуда в аэропорт.