Книга ночей

По воскресеньям, когда все жители Черноземья отправлялись в церковь, он шел в лес. Он давно уже научился стрелять левой рукой, притом чрезвычайно метко, без промаха сбивая дичь первым же выстрелом. Он умел и выслеживать свою добычу лучше любой собаки, и выждать самый удобный момент, когда зверь или птица никак не могли избежать его пули. Именно эта идеальная точность жеста и взгляда, слившихся в конечном мгновенном нажатии курка, и подогревала его любовь к охоте. Ему нравилось слушать глухой треск выстрела и его дробное эхо, отраженное деревьями; нравился короткий глухой толчок отдачи приклада, нравился запах пороха и кровавый проблеск огня, выплюнутого стволом.

Но больше всего он любил наблюдать за резким падением убитого зверя. Любая живность была хороша для него — утки и прочая птица, белки, зайцы и барсуки, лисы, олени и косули. Одним выстрелом прервать бег зверя или полет птицы, сбить и уложить их к своим ногам — вот что опьяняло его. Но главной, любимейшей добычей были для него кабаны. Волков он больше никогда не встречал, да ему и в голову не пришло бы стрелять в них, настолько укрепилась в нем с годами вера в Оборотня — именно вера, а не боязнь. Он не испытывал никакого страха перед Зверем, ставшим для него проводником в лесу, проводником на земле, по пути к дневному свету и любви. И разве не может случиться, что тот же Оборотень когда-нибудь поведет его в другие заповедные дали, к другим, пока незнакомым телам?!

Он не боялся и кабанов, однако эти звери, с их мощными торсами, жесткой черной щетиной и грозно торчащими клыками на заостренном рыле словно бросали ему вызов, дразня своей свирепостью. Он всегда целил им в лоб и сваливал первым же выстрелом, когда они бросались на него. Он любил этих чудовищ за их бесстрашие и упорство. Получив пулю, кабан как-то удивленно содрогался, неуверенно сворачивал с пути и шумно рушился наземь, боком к смерти, глядевшей из ружейного ствола. Золотая Ночь-Волчья Пасть чувствовал, как отдается в самой сокровенной глубине его собственного тела этот глухой удар падения зверя, внезапно выброшенного из жизни. В этот миг он испытывал прилив такого сумасшедшего счастья, что едва сдерживал крик. Это счастье, яростное, темное, горькое, бешеной волной захлестывало его душу, измученную смертями и мятежным презрением. Оно было тяжелым и вязким, как жирная земля, взрытая кабанами в поисках кореньев, земля, в которой столько близких ему людей давно уже сгнили, превратившись в жидкий прах под ногами. Именно весь этот прах, растворенный в земле, и смутным гнетом лежавший у него на сердце, он и заклинал, убивая кабанов. Впрочем, он не трогал ни маток, ни поросят; он стрелял только во взрослых самцов, чьи могучие тулова с щетинистыми загривками казались ему изваяниями из глины, черной крови и остолбеневшего ветра.

Однажды он набрел на кабанью лежку у болота, где ютилось целое семейство зверей. Тотчас же вперед вышел гигантский кабан — больше метра в холке, массивный, как утес. Он и в самом деле напоминал гранитную скалу и, увидев охотника, ринулся на него со слепой неумолимостью валуна, сброшенного с крутого склона. Его горячее дыхание уже почти коснулось рук Золотой Ночи-Волчьей Пасти, когда тот выстрелил. Пораженный пулей меж глаз, кабан пронзительно хрюкнул, высоко подпрыгнул и грузно завалился на бок.

Золотая Ночь-Волчья Пасть подошел к убитому зверю, присел рядом и, подняв его тяжелую, еще теплую голову, остро пахнувшую выпотом, прильнул губами к ране. Он пил брызжущую кровь — не для того, чтобы вобрать в себя, вместе с нею, силу побежденного животного, но так, как глотают собственные слезы, собственный страх и гнев. Он пил ее, стараясь забыть самого себя, свои потери и свое одиночество, забыть все, вплоть до забвения своих забвений. Пил до тех пор, пока не ощутил во рту тот страшный сладковатый вкус, какой принимает плоть умерших в земле. И встал на ноги, опьяненный тем, что познал наконец этот вкус.