Книга о Боге

Пройдя в салон на нижнем этаже, он, кажется, был смущен, увидев самую простую мебель, но стоило нам сесть за стол, как он тут же заговорил так, будто мы расстались только вчера: ни словом не обмолвившись о тревогах военных лет, о долгих послевоенных трудностях, он стал неторопливо рассказывать о том, какое впечатление произвели на него мои последние произведения, совсем как бывало в те дни, когда он сидел на стуле в углу моего просторного кабинета на втором этаже старого, сгоревшего дома. Затем, тоже как бывало в прежние времена, сверкая глазами, принялся делиться со мной своими наблюдениями и соображениями, рассказывал о переменах, происходящих в жизни общества, об увиденном на улицах города, высказывал свое мнение по вопросам, которые я затрагивал в своих произведениях… Такие его рассказы, поскольку я почти не выходил из своего кабинета, всегда воодушевляли меня, поражая свежестью и новизной впечатлений, они словно очищали мою душу, стирая скопившуюся в ней пыль. Однако, закончив говорить, он каждый раз поспешно удалялся, как будто стыдясь того, что рассказал.

Не был исключением и тот день: проговорив около часа, он торопливо откланялся, и я пошел проводить его до станции Восточное Накано. По дороге он сожалел, что этот район, хотя его и восстановили, утратил былое очарование. Сам он, похожий на довоенного джентльмена, только что вернувшегося из Англии, выглядел довольно забавно на фоне разрушенных пожарами улиц. После этого он стал довольно часто навещать меня. Иногда заходил без предварительного телефонного звонка, говоря, что вот пошел прогуляться по Гиндзе и по дороге решил заглянуть. Так он приходил несколько раз в год и каждый раз, проговорив около часа, бодро удалялся. Правда, в последние несколько лет он, жалуясь на больные ноги, стал появляться у меня всего дважды в год — весной и осенью, будто только ради того, чтобы отдать дань приличиям. За долгие годы общения я узнал кое-что и о его частной жизни.

Я узнал, что его единственный сын, окончив экономический факультет Токийского университета, получил от своего профессора предложение остаться в университете, но, отказавшись, устроился на службу в банк и теперь дослужился до начальника отделения, что у него крепкая, дружная семья, что он счастлив, вот только плата за землю и за дом стала в последнее время неоправданно высокой. Году в 1962-м, когда Каваиси стал жаловаться, что произведения нынешних молодых писателей невозможно читать, настолько они проникнуты духом разрушения, я решился спросить:

— А ты сам не хочешь тряхнуть стариной и написать что-нибудь, стихи или прозу? Уж теперь их примут где угодно. Молодых авторов издательства просто рвут друг у друга из рук.

— Вы знаете, сэнсэй, война лишила меня всякого вдохновения.

— Тогда чем ты вообще занимаешься? Каким образом используешь накопленные знания? Прости, что я сую нос не в свое дело, но я часто об этом думаю…

— Да ничем, что заслуживало бы вашего внимания. Занимаюсь доступной мне интеллектуальной работой, если удастся чего-нибудь добиться, сразу же приду к вам сообщить об этом и поблагодарить.

Сконфузившись, он поднялся и, пробормотав:

— Я как-нибудь пришлю к вам Ёсико, скажите ей, чтобы она снова начала писать, — поспешно удалился.

Но Ёсико так и не пришла ко мне. А в прошлом (1985) году, в июле, она скончалась. Я получил от него две открытки, в которых он просил прощения, что не может навестить меня, ибо находится в трауре.

Мы не виделись с Каваиси год и восемь месяцев, но 2 августа он появился на даче в Хосино и сказал, что прочел «Улыбку Бога». Это была наша первая встреча после смерти его любимой жены. И тем не менее он, в присущей ему манере, сразу перешел к делу:

— Сэнсэй, читая главы, посвященные Отвилю, я просто рыдал от восторга, забыв, сколько мне лет… Я только один раз слышал от вас о вашем гениальном друге, это было сразу после того, как я закончил университет… Вы рассказывали, как этот гениальный ученый-естествоиспытатель, веря в существование Великого Бога, приводящего в движение Вселенную, и считая, что найти подтверждение его существованию можно, только поднявшись над Землей и вылетев в космос, все свое время и силы отдает науке. Вы тогда говорили, что дружба с этим гениальным ученым и те полгода, которые вы вместе с ним провели в санатории, сражаясь со страшной болезнью, оказали на вашу судьбу влияние большее, чем три года учения в Сорбонне. Вы даже утверждали, что именно это время и было для вас настоящей школой.

— Вот как, я рассказывал вам тогда о Жаке? Не помню. Мне казалось, я никому о нем не говорил.

— Ваш рассказ поразил меня до глубины души, я был так взволнован, что упросил отца разрешить мне остаться еще на три года в университете и, отойдя от узких проблем, связанных с английской литературой, занялся самообразованием… Кстати, помните, что вы мне ответили, когда я спросил вас, почему бы вам не написать роман об этом гениальном ученом и вообще о друзьях вашей молодости?

— Нет, не помню…