Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

На Самотеке в новом театре кукол Образцова под трель курантов открывается одно из окошек затейливых часов, в окошке появляется зубастый Волк, толпа детей со взрослыми ахает, и страна припадает к своим распахиваемым настежь винным ключам и источникам.

Одиннадцать часов дня.

Винный букет моей жизни

Все началось с сидра на Новый 1955 год. Нас только что объединили с девочками, и мы, два маленьких пажа и хулигана, пригласили двух своих одноклассниц из 5 «а» на новогоднюю ночевку-вечеринку. Почему-то все взрослые дали на это согласие, по-видимому, даже не предполагая, что нас будет всего четверо и — никого из них. Разумеется, это была целомудреннейшая ночь. Мы оба были влюблены в одну из подружек, а они также дружно были обе влюблены в одного из нас. Но мы не разбились на пары — счастливую и несчастливую — а вместе шастали по ночной новогодней Москве, дошли пешком и обратно из Измайлова до Арбата и именно тогда меня захватила сладостная романтика неразделенной любви вперемешку с вином. Я до сих пор помню ароматную горечь этой светлой безнадежности.

А потом пошли школьные вечеринки — с легкой выпивкой, танцами в полутьме и бесконечными многозначительными разговорами — о чем? «Маленький цветок», «Шестнадцать тонн», запретные буги-вуги и рок-н-ролл Элвиса Пресли — я рядом с этим, в одной струе — ликерное «Салхино», десертное «Ркацители», венгерские токайские. Нас, поголовно сохранивших остатки послевоенного рахита, тянуло на сладкие вина. Когда мама узнала мой винный вкус и пристрастия, она вспомнила, что «Салхино» было в ее довоенной (для нее это означало счастливой) жизни и на свадьбе.

Потихоньку мы взрослели и мужали, переходя ко все более сладким и крепким вещам — «Спотыкачу», «Запеканке», ликерам. Так марксистко-ленинский философ совершает восхождение от конкретного к абстрактному, меняя количество на качество и отрицая всякие отрицания своими утверждениями.

В десятом классе я закурил и резко сменил винный вкус. Теперь, сидя часами перед проигрывателем, бесконечно крутя «Пляску смерти», «Траурный марш» из «Гибели богов», «Похоронный марш» из Второй сонаты Шопена, «Интродукцию и Рондо-Капричиозо» Сен-Санса, другую классику, сочиняя невнятные стихи и еще более невнятные тексты, я пил горькое вино творческого одиночества — херес. Один или с сокровенным другом. В апреле, за полтора месяца до окончания школы, я, отпетый и чистый троечник, печаль семьи и гроза школы, хулиган, начитавшийся запретного Достоевского и декламирующий Гейне в подлиннике, а Маркса в переводе, запираюсь в ванной и вскрываю себе вены, по счастью, неудачно.

И перехожу из школы в университет, а из хереса в шампанское. Девушка, с которой я встречался тогда, ждала от меня чего-то большего, чем кафе-мороженое, танцы и ночные прогулки; наверное, поэтому шампанское так и осталось в моей жизни вином любви и вместе с тем — робкого, застенчивого бессилия перед женщиной.

На втором курсе я влюбляюсь и через три года приставаний и ухаживаний женюсь. Эти три года были заполнены Крымом с его восхитительными мускатами и мускатным шампанским цвета ночной волны, грузинскими «Кахетинским», «Тетрой», «Твиши» и молдавскими «Алб-де-Массе», «Негру-де-Пуркарь», «Рошу-де-Массе», немецким «Либфрауэнмильх» («Молоком любимой женщины»). На этих простых и веселых нотах началась моя первая брачная жизнь, закончившаяся через 24 года трагически, тяжело, невыразимо.

Второй брак был ренессансом крымских вин — ливадийский красный портвейн, «Черный Доктор», «Бастардо», «Мускат Белый Красного Камня», «Пино гри Ай-даниль» и опять и опять — восхитительные новосветские и инкерманские шампанские. Тогда же пришел и простой, соломенноцветный «Совиньон» — идеальное вино философских совместных возлежаний (симпозиумов) в духе «Пира» Платона.

Эмиграция в Америку сильно изменила мои винные пристрастия. Разочарование в местных винах, а также во всех винах новых стран (Чили, Австралия, Китай) укрепило любовь к отечественным и европейским маркам, где в каждом глотке — ощущение первородства и древней культуры. Неизменной осталась любовь к мускатному шампанскому, но уже без слезы умиления и сладостных воспоминаний. Теперь это вино — одиноких созерцаний и сопряжения с миром. Я полюбил итальянское «Кьянти», особенно северо-итальянское, особенно генуэзское — вино долгих и интимных бесед с глазу на глаз о чем-то восхитительно важном и упоительно объедняющем вас двоих, вино признаний и откровений.

Я не знаю, доживу ли до собственной смерти — это все представляется пока очень проблематичным и может просто не хватить здоровья. Но я хотел бы видеть на своих поминках не только водку, которую теперь пока уже не пью, но и весь винный букет моей жизни, пестрый и совсем не икебанистый, ведь это полевой букет, сложившийся сам собой, без всякого искусства, без задней мысли и без предположений смысла и целей. Будьте здоровы, поехали, что ли?

Сибирские марочные