Книга о Ласаро де Тормес

Но, полемизируя с Ф. Рико о цели написания «письма», В. Гарсиа де ла Конча совпадает с ним в однозначной фиксации жанровой традиции, в которую встраивается «Жизнь Ласаро де Тормес»: это — эпистолография, точнее, эпистолярная автобиография. Перволичный рассказ толедского городского глашатая Ласаро о своей жизни с момента его появления на свет до момента сочинения письма создает «рамочную» повествовательную перспективу, связующую отдельные эпизоды повести в художественное целое. Таким же образом точка зрения Ласарильо — участника происходящего, которую, возвращаясь мысленно к пережитому, так или иначе воспроизводит Ласаро — автор письма, выстраивает повествование в границах отдельных эпизодов — «этапов» «антивоспитания»[361] слуги разных господ: смена господина знаменует начало нового испытания. Но, как уже говорилось, само послание Ласаро «Вашей Милости» заключено в некие интонационные кавычки — подсвечено трудноуловимой, но вездесущей иронией автора — творца повести. Именно перспективизм, сложно организованная игра различными повествовательными точками зрения (автора, Ласаро-повествователя, Ласаро-персонажа, имплицитного читателя повести), всё время меняющимися, скользящими по поверхности текста и одновременно уводящими на глубину, и превращает, по мысли В. Гарсиа де ла Конча, автобиографическую эпистолу в роман (см.: Garcia de la Concha 1981).

Но и в «письме», жанре, лишенном собственного тематического содержания (письма можно писать о чем угодно), и в автобиографии, которая сосредотачивается исключительно на обстоятельствах и фактах жизни повествующего, необязательно присутствие личности, «человека внутреннего»: это — элемент факультативный. Первая в истории европейской культуры автобиография, которая построена на теме превращения «человека внешнего» (успешного карфагенского ритора, искателя славы и жизненных радостей) в личность — «человека внутреннего», — это «Исповедь» («Confessiones»; ок. 400) Аврелия Августина, находящаяся у истоков родившегося с ней и омонимичного ей жанра. «Исповедь» блаженного Августина имеет (в отличие от автобиографии, каковой она первоначально была задумана) собственное смысловое и жанровое содержание — покаяние, неотьемлемое от самоаналитической рефлексии. Поэтому Х.-Р. Яусс небезосновательно посчитал «Исповедь» основным жанровым прообразом «Ласарильо» (см.: Jauss 1957). Но «Исповедь» в испанской повестушке тотально деконструирована, перестроена, непредумышленно спародирована: жанр, сущностно нацеленный на самосознание и самораскрытие «человека внутреннего» перед лицом Всевышнего, в «Ласарильо» используется «наоборот» — как способ самооправдания и самоутверждения «человека внешнего» в его материально-безличностной, телесной самости перед «лицом» безликой «Вашей Милости». Однако, будучи спародированной — если использовать слово «пародия» в его максимально широком смысле — в высказывании-похвальбе героя, исповедь в ее исконном значении сохраняется в авторском (и читательском) горизонте ожидания как не реализованная эпохой Возрождения в целом и «христианским гуманизмом» в частности возможность осуществления подлинного «нового человека» — человека-личности в понимании Эразма Роттердамского и его последователей. Ведь именно Эразм в период назревающего кризиса Возрождения (наряду с Петраркой, Возрождение подготовившим) был прямым и непосредственным продолжателем Августина. В программном трактате Эразма «Оружие христианского воина» («Enchiridion militis christiani»; 1502) «человеку внутреннему» посвящен особый раздел.