Книга о Ласаро де Тормес

Правда, в повести нет различимых следов эразмизма как религиозно-гуманистической доктрины (критику Церкви и церковников можно отнести и на счет традиционного народного антиклерикализма), но есть — и здесь Ф. Маркес Вильянуэва и другие исследователи, многие годы отстаивающие эразмистское прочтение «Ласарильо»[362], правы — явственно уловимый, хотя и трудно фиксируемый эразмистский «дух». Этот дух можно было бы обозначить как апофатический эразмизм. Поскольку главная трудность в определении параметров «идеологического кругозора» (М.М. Бахтин) автора «Ласарильо» заключается — как не раз отмечали критики — в его молчании: создатель повести не только умалчивает о многих обстоятельствах жизни Ласаро, но и нигде открыто не выдает своей «веры». Поэтому, если многочисленные случаи молитвенных обращений Ласарильо-ребенка к Богу[363] сторонники эразмистского прочтения повести считают одним из подтверждений своей правоты, то отрицающий связь «Ласарильо» с эразмизмом В. Гарсиа де ла Конча пишет о «молитве в душе» как общепринятой житейской практике, указывая на то, что мысленные молитвенные обращения героя повести к Богу, например его молитвы о том, чтобы Господь призвал к себе как можно больше обитателей Македы (см. с. 33—34 наст. изд.), также небескорыстны — ведь только на поминках изголодавшийся на службе у скупого священника мальчик мог сытно поесть. «Бог на потребу» (Deus ad usum) — делает вывод ученый — отнюдь не «Бог в душе» эразмистов и тем более не мистический Бог близких к эразмистам «просветленных» (см.: García de la Concha 1981: 158).

Да, Ласарильо молится как все, но и не как все. Пускай Бог для него во многом — ad usum Lazaro, но он — не фикция, не кажимость, каковым является в мире наживы и официального культа. Молитва вечно голодного мальчика, прислуживающего скряге-священнику, в отличие от молитв слепца или продавца булл, — не изысканный или грубо разыгранный спектакль, а идущее от сердца, искреннее обращение к высшей силе, которая, как думается Ласаро, ведет его по жизни. К тому же представления о мире и о себе Ласаро-повествователя и мироощущение Ласарильо-действующего лица далеко не во всём совпадают. Если Бог Ласаро-повествователя — это санкция его сомнительного благополучия, то Бог Ласарильо-подростка — опора и подмога малых и беззащитных, униженных и добровольно унижающих самих себя ради ближнего. Конечно, этот Бог не мистичен и не трансцендентен, а максимально приближен к «природному» мировосприятию Ласарильо. Он доступен и даже повседневен, как «общепринят», обыден мир, в котором обитает герой, те немногие вещи, которые его окружают, те люди, которым он служи!’ и с которыми встречается, как обыкновенен он сам, как близок к разговорному язык, на котором написана повесть. Но всё это «общепринятое» в сверхуплотненном художественном пространстве книги-метафоры получает дополнительный смысл и особое символическое значение.

Сквозной знаковый мотив повести — мотив вина, к которому Ласарильо испытывает особое влечение со времени своей службы поводырем слепца и которое не раз «дарует» Ласаро жизнь. Вокруг «вина» выстраивается и центральный пассаж «Рассказа первого...» — эпизод с кражей напитка из кувшина слепца, в донышке которого Ласарильо проделывает дырку и высасывает вино через соломинку, пока хозяин прикрывает горлышко рукой, а также злобно-шутливое предсказание слепца о спасительной роли вина в жизни его слуги (см. с. 18—19, 26 наст. изд.). Вино, как и хлеб, — символические кровь и плоть Христовы, главные атрибуты таинства причастия (евхаристии), которое пародируется в «Рассказе втором...», где Ласарильо превращается в дьяволенка-трикстера, блаженствующего в хлебном раю и изгоняемого из него священником[364]. Путь из «хлебного рая» один — на землю, в Дом Скорби в Толедо, в кормильцы и наперсники хозяина-призрака. И — далее — в услужение к монаху-мерседарию, обстоятельства пребывания Ласаро у которого покрыты тайной: в «Рассказе четвертом...» на первом плане — башмаки, которые то и дело снашивает хозяин Ласарильо и которыми (надо думать — опять же сношенными) он однажды одаривает и слугу (здесь есть где разгуляться воображению критиков-фрейдистов, памятующих о том, что башмаки в испанском фольклоре означают сексуальную связь).