Книга о музыке

Ведь что такое русская музыка? Я вспоминаю рассказ замечательного драматурга Натальи Рязанцевой, автора многих сценариев, в том числе «Долгих проводов» Киры Муратовой и «Чужих писем» Ильи Авербаха, который был ее мужем. Как-то раз они с ним обсуждали, что такое ад на земле, и Илья сказал: «Для меня ад — это когда я еду в машине, и у меня работает радио, у кого-то рядом в машине тоже работает радио, и еще у кого-то, где-то идет оркестр, а еще играет радио на улице. Вот это для меня ад на земле». Мы в этом аду выросли, в одновременном звучании невыключаемого радио, телевизора, магнитофона, в этой смеси пропаганды, какой-то советской музыки, популярных песен, доносящихся отовсюду. В советское время люди часто оказывались в звуковой пытке. И когда я занимался проектом «Дау», я понимал, что не хочу для него никакой музыки отдельно писать. Чем больше я изучал это время, тем больше понимал степень вот этого одновременного грохота жизни: звона проводных телефонов, криков через улицу, когда мимо едет трамвай и ничего все равно не слышно, гудят машины, где-то едет лошадь, где-то работает радио, где-то играет оркестр. Все жили в звуковом месиве. А сейчас мир затих, и что-то изменилось в восприятии. Тихо шуршат электрические автомобили, люди шепчутся в мобильном телефоне, сидят в наушниках, потом уезжают куда-то вдаль, а там, в этой дали, в поле звучит, например, электронная музыка и все входят в какое-то новое состояние, переходят в другое пространство. Я думаю, что я человек внутри поколения стандартный, но внутри времени уже принадлежу к отмирающему виду животных: они выросли в музыке, как в трагедии, в грохоте, как в аду, и смотрели на все из страдания, которое единственное украшало достоинство русского человека. Потом это изменилось, но сейчас нам опять подарили эту возможность страдания, позора, стыда. По большому счету, еще на несколько поколений. Ты снова не можешь не чувствовать себя говном, не можешь улыбаться, ты должен страдать, выть, завывать. Потом в этом вое, наверное, родится какая-то другая, новая музыка.

Возвращаясь к моей счастливой детской травме Шнитке, к друзьям и родным моего отца, я вспоминаю, что еще как будто оказался внутри голоса виолончели. Двоюродный брат отца Валентин Берлинский был виолончелистом, родители дружили с виолончелисткой Натальей Гутман. Иногда Гутман, находясь где-то на гастролях, могла позвонить из гостиницы моим родителям, положить рядом с собой трубку телефона — тогда телефоны еще были с трубками — взять виолончель и сыграть, например, партиту Баха. Мы слушали, и телефон становился не телефоном, а каким-то порталом. А потом, например, приходил Юрий Борисович Норштейн и тоже говорил: «Мне звонила Наташа, играла такое-то произведение». Она звонила друзьям и так с ними разговаривала. Тогда я вдруг выяснил, что музыка — это просто разговор. Музыканты — очень разные люди, иногда возвышенные, иногда не очень, но через них, как по трубе, проходит музыка. Для меня всегда еще были чудом поющие люди, когда получается, что человек сам и есть музыка. Она из него исходит, прямо из тела, он так разговаривает. Например, тот же Лёня Фёдоров, музыкант без классического музыкального образования, которого я люблю и как человека, и как музыканта в том высшем для меня смысле, когда через музыку ты оказываешься в другом пространстве. Там мир выглядит по-другому, время течет по-другому, в нем есть все времена. Ты не можешь назвать его словами, поэтому я не буду пытаться это сделать, но мы его знаем. Это похоже на секс, когда ты в какой-то момент знаешь физически, что есть еще что-то, кроме того, что происходит здесь и сейчас. Оно как бы в тебя входит. Вот так же в человека входит искусство, безусловно. Музыка — это колокол, который звонит и по тебе, и в тебе, давая возможность понять или почувствовать хотя бы на мгновение, что есть другие измерения, есть еще что-то, что может давать тебе силы, чему ты сам можешь давать силы, что есть и будет всегда.