Книга о русской дуэли

А. С. Пушкин писал о генерал-поручике князе Петре Михайловиче Голицыне: „Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: „Как он хорош! настоящая куколка“. Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина…“ {138, т. 8, с. 361}. Дуэль отняла у России Голицына, по свидетельству современников, действительно талантливого военного, обещавшего вырасти в настоящего полководца, отняла князя М. П. Долгорукого (если верить легенде), отняла Пушкина и Лермонтова, многих и многих других, не успевших не только прославить свое имя, но даже подать надежды. Но, порождая частные трагедии, дуэль — как „случай — бог-изобретатель“ — расшатывала жесткую регламентированность общественной жизни, не позволяя ей закостенеть в имущественных, административных и других жестких схемах.

Дуэль как таковая для большинства стояла вне обсуждения, но в то же время могли подвергаться сомнению возможности применения законов чести в той или иной конкретной ситуации, соблюдение их в том или ином поединке и даже сложившееся в обществе или у части общества „неверное“ отношение к дуэли. Чаще всего критиковались излишняя (бретерская) жестокость, ничтожность повода или профанация дуэли („пробочная дуэль“). В любом случае это была не критика, а, наоборот, стремление к чистоте дуэльного ритуала.

„Кровожадность“ дуэлей, как правило, осуждалась теми, кто сам в них не участвовал — стариками и женщинами. Отношение незамужней дамы к дуэли было противоречиво. С одной стороны, если двое мужчин из-за нее дерутся на поединке, значит, она своим легкомысленным кокетством поставила их в неловкое положение, задевающее их дворянскую честь. С другой стороны — „заманчиво быть причиною дуэли, приятно заставить умереть или убить — это к лицу женщине, это по душе ей“ {130, с. 50}.

Наконец, третий вариант: даму, стремящуюся к самостоятельности, к независимости своих решений, подобная „оленья“ борьба за нее могла только оскорбить. Так, Зоя, героиня „Нелюдимки“ Е. П. Ростопчиной, говорит двум соперникам, которых она застала на месте поединка:

Вы в ссоре! Но за что? Меж вас, едва
Знакомых, что за споры? за кого?
А если за меня, — кто дал вам право.
Тому или другому, выставлять
Законною иль тайною причиной
Своей вражды, своих кровавых ссор
Какую-то безумную любовь
Ко мне, равно вам чуждой? Кто позволил
Обоим вам надменно ревновать,
Соперничать, оспаривать меня?
Исканья ваши чем я ободрила?
Чем можете хвалиться? Что вы мне?
Я не сестра вам, не жена, не дочь,
Я не люблю вас… слышите! Равно
Вы оба чужды мне, немилы оба!
Ревнуют лишь свое добро: но вы?
Присваивать меня как смели вы? {145, с. 255}.

„Недуэлирующая“ часть общества осуждала дуэли, когда на них гибли близкие, но с самим институтом смирялась, как с данностью, дело мужчин — воевать и драться на дуэлях, дело женщин и стариков — оплакивать мертвых и ухаживать за ранеными.

Аналогичной позиции, но в более сдержанной форме, придерживались и так называемые „солидные люди“. С их точки зрения, дуэль важна и нужна, но это крайнее средство. Нельзя прибегать к нему, не использовав других, „мирных“; тем более нельзя играть дуэлью. Жизнь человека слишком дорога, чтобы рисковать ею без достаточных оснований.

В XVIII — первой половине XIX века такое отношение к дуэли во многом смыкалось с мнением мелкого провинциального дворянства. Оппозиция „провинция — столица“ в то время была очень значима. При Екатерине II, Александре I и даже Николае I территориальная обособленность провинции ощущалась намного острее, чем впоследствии. Пэродишки, от которых „хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь“, — это отнюдь не гипербола. И если в губернских городах был даже свой „свет“, то в уездных центрах, а уж тем более в различных „местечках“ общество не обладало столь же четким дворянским самосознанием, как в столицах.

Отрицание дуэли в провинции в XVIII веке было просто непониманием „столичной блажи“. Вспомним, как рассуждала о поединках Василиса Егоровна в „Капитанской дочке“: „Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет“.