Книга о русской дуэли

— Проклятие! — из сил он выбившись, вскричал:
— Да что вам вздумалось лягаться?
Сквозь слёз Осел на это говорит:
„Когда point d'honneur велит, —
Не рад, а должен драться.
Сам посуди, он стал толкаться…“
— А он так стал ругаться…
— А если станете вы у меня лягаться. —
Хозяин подхватил, —
Хоть и не рад, за плеть я должен буду взяться. Смотрите же!
— Тут он им плетью погрозил
При взгляде на него герои онемели;
Жест более подействовал, чем речь,
И после не было уже у них дуэли.
Что если бы велели
Мальчишек розгами за поединки сечь! {77, с. 34–36}.

Идея здесь настолько очевидна (и Осел, и Лошак, и Хозяин с плетью, и „мальчишки“), что не требует никаких комментариев.

Критика дуэли регулярно появлялась в печати. Вот, например, что пишет Е. П. Ростопчина в повести „Поединок“: „Поединок — это испытание, где сильный непременно попирает слабого, где виновный оправдывается кровью побежденного, где хладнокровие бездушия одолевает неопытную пылкость, ослепленную страстью и заранее обезоруженную собственным волнением, поединок — это убийство дневное, руководствуемое правилами! И на каких правилах, боже мой! основан он, свирепый поединок! Какая странная, какая чудовищная изысканность определила законы делу беззаконному, рассчитала возможности смертоубийства, назначила случаи, позволяющие человеку безупречно метить в свою жертву, обезоруженную, если ему выпадет выигрыш в этой безнравственной лотерее!“ {144, с. 250–251}.

А вот еще более эмоциональная филиппика. Впрочем, принимая во внимание личность автора — А. С. Грибоедова, — мы можем оценить весьма теоретический характер этих рассуждений:

Доколе нам предрассужденью
Себя на жертву предавать,
И лживому людей сужденью
Доколе нами управлять?
Не мы ли жизнь, сей дар священный,
На подвиг гнусный и презренный
Спешим безумно посвятить
И, умствуя о чести ложно,
За слово к нам неосторожно
Готовы смертью отомстить? {52, с. 279}.

Вторая половина XVIII — первая половина XIX века были временем безусловного преобладания дворянства во всех сферах — политической, экономической, культурной и т. д. Дворянскому сознанию, дворянской морали, чести и дуэли как основному ее ритуалу практически ничего не противостояло. „Закон“ считал дуэль преступлением, но исполнителями законов были дворяне, которые считали дуэль естественным и неизбежным средством разрешения дел чести.

Серьезное противостояние дуэли в общественном мнении усилилось в 1840-е годы, и особенно сильно распространилось к 1860-м. Это было связано с появлением на общественной сцене разночинцев. Идеи дворянского аристократизма оказались сильно потеснены. Само понятие чести перестало намертво связываться с дворянством. Развитие разнообразных форм публичной жизни сделало возможным разрешение дел чести различными способами, не связанными с дуэлью. Дуэль постепенно становилась устаревшей барской причудой.

Неприятие дуэли шло от идей, от „головы“ — в быт, в практику. „Идейный“ нигилист (но по происхождению дворянин) Базаров не принимает идею дуэли, но в реальных ситуациях в его действиях проглядывает дворянская память: „С теоретической точки зрения дуэль — нелепость, ну а с практической точки зрения — это дело другое“. Впрочем, тут во многом сказалась родословная не Базарова, а Тургенева, которому трудно было представить дворянина, способного снести оскорбление и не вызвать оскорбителя. Но \тке читатели „Отцов и детей“ из молодых нигилистов не просто могли отказаться от дуэли, но и гордились этим. Е. Н. Водовозова вспоминала, как в кружке петербургской молодежи 1860-х годов обсуждали „Отцов и детей“. Участники этого кружка считали Базарова „своим“ — но как его изобразил Тургенев! „А дуэль? Кто из нас оскандалит себя ею?“ — „Дуэль — старый пережиток, и никто еще дуэлью не доказывал своей правоты!“ {28, с. 110}. В данном случае показательно даже предположение о том, что на дуэли доказывают правоту, — оно свидетельствует о непонимании ритуала.