Книга о русском еврействе. От 1860-х годов до революции 1917 г.

Развитие Шагала и его формирование в России все еще недо­статочно исследованы. Указывали на влияние лубка и икон, но мало обращали внимания на то, что Шагал сам отметил в своих своеобразных воспоминаниях. По его словам, он, будучи в 5-м классе училища в Витебске, натолкнулся на «Ниву» и взялся копировать из нее иллюстрации. В «Ниве» Шагал мог найти Васнецовскую «Птицу радости» и «Птицу печали». Упоминает он также, между прочим, город Могилев. Как известно, Шагал любит называть Исаака Сегала, который расписал в 18 веке де­ревянную синагогу в Могилеве на Днепре, своим «дальним» родственником. Есть ли в этом утверждении какое-либо основа­ние, помимо сходства имен, мы не знаем. Но могилевская рос­пись интересовала собирателей старины и художников — фото­графии частей могилевской росписи были опубликованы в «Ис­тории Еврейского Народа» в Москве в 1914 г. Копии росписи в красках, сделанные Б. Л. Лисицким, появились в Берлине, в журнале «Римон» и в параллельном издании «Мильгром» в 1923 году.

Шагал мог ознакомиться с этим материалом гораздо раньше. Здесь в шатровой крыше старой синагоги можно было видеть мифического змия, львов с человеческими глазами, домик на ко­лесах и другие чудеса.

В петербургский период Шагал, конечно, имел возможность ознакомиться на выставках с новым французским искусством, не говоря уже о современном русском искусстве. Из его воспо­минаний интересно отметить сон о Врубеле. Ему снилось, что М. А. Врубель, таинственный художник Врубель, которым вос­хищались в те дни в России, — его брат. Врубель тонет и отец Шагала говорит ему: «Наш сын, Врубель, утонул. У нас остает­ся только один сын-художник, ты, сын мой» ...

Шагал, по-видимому, идентифицировал себя с Врубелем, и с изумительными Врублевскими церковными фресками и иллюс­трациями к Лермонтову шагаловская живопись действительно имеет что-то общее.

В Париже Шагала ждали иные впечатления. Его интриговал Пикассо, и он, судя по его воспоминаниям, просил писателя Аполлинера познакомить его с ним. Если у Шагала еще был ка­кой-нибудь пиетет по отношению к логике реального мира, то Пикассо освободил его от последних сомнений в правильности субъективного подхода к действительности. Субъективизм Ша­гала, однако, нельзя понимать в смысле полной оторванности от жизни. То, что так озабочивало Антокольского, — потеря связи с родной средой, — никогда не беспокоило Шагала. У него есть ка­кое-то врожденное жуткое чувство, — du geste juste, вроде как у некоторых писателей имеется врожденное чувство du mot juste. Он помнит жесты, мимику, выражения лиц, и не только витеб­ских евреев, но и витебских мужиков, русских торговок, русско­го солдата. Вся эта фантасмагория жестов навсегда зафиксиро­вана в его зрительной памяти.

Мы не можем останавливаться на биографии Шагала, кото­рый в начале Первой Мировой Войны вернулся в Россию, в 1919/20 году расписывал зал Еврейского Камерного театра в Москве и, после неудачной художественно-административной деятельности в Витебске, вернулся в 1922-м году в Париж, оста­новившись на короткое время в Германии. Спасшись во время Второй Мировой Войны в Америку, он после окончания ее вер­нулся во Францию.

V

В 1920-х годах, во время гражданской войны, многие худож­ники покинули Россию; одни задержались в Германии, другие прямо направились в Париж, кое-кто эмигрировал в Америку, а кое-кто вернулся в Россию.

У нас нет возможности проследить судьбы еврейских худож­ников в России. Накануне Первой Мировой Войны стали выде­ляться Певзнер, Габо, И. И. Бродский (1884—1939), из старшего поколения памятны Осип Эммануилович Браз (Одесса, 1872 — ), А. Лаховский, Я. Ф. Ционглинский. Среди тех, кто жили в Бер­лине в начале 1920-х годов, выделялся Иссахар Рыбак (Елисаветград, 1897—1935). Его преследовали в те годы эпизоды укра­инских погромов, жертвой которых пал его отец. Он увековечил их, — если эти работы вообще сохранились, — в серии неболь­ших картонов, писанных в темных тонах иконописи. В 1926-м году он посетил еврейские колонии в Крыму, откуда привез очень непосредственные, полные жизнерадостности эскизы, ри­сующие быт еврейских земледельцев. В последние годы своей короткой жизни он работал в Париже над еврейскими народны­ми типами в керамике. Его статуэтки были исполнены в Севр­ской мануфактуре.

Мане Кац (Кременчуг, Полтавская губ., 1894) писал в ярких задорных красках хасидских юношей. Под подернутым серова­тым небом Парижа его краски сделались более нюансированны­ми, и его живость приобрела большую тональность.

Макс Бано (Науместис, Литва, 1900) пробыл в Берлине 1920—1922 гг., а затем переселился в Париж. Его ранние портре­ты, строго линеарные и плоскостные, обнаруживали влияние Бориса Григорьева. С годами его стиль приобрел более эмоцио­нальный характер. Один из главных его мотивов «Мать с сы­ном». Он живет в Лос-Анджелесе.

Короткое время подвизался в Берлине Лисицкий, копиро­вавший могилевскую стенопись. Он был последовательный конструктивист, представляя русское супрематистское дви­жение.