Книга, обманувшая мир

Судя по описаниям самого Солженицына, а также Панина, контингент этапа составляли: 1) уголовники, 2) западные украинцы; 3) прибалты; 4) москвичи, осужденные по 58-й статье. Невозможно представить, что все они дружно, хором, призывали Трумэна, чтобы «сгореть под одной бомбой с палачами», тем более что основная часть этого контингента была полуграмотной, никогда не читала газет и вряд ли даже знала имя американского президента. Могли выкрикивать в данный момент подобные угрозы только сильно «продвинутые» в политике московские этапники, «изболевшиеся по правде» и находившиеся в каком-то особом психическом трансе из-за невероятных страданий. Но никаких оснований для подобного транса, как и страданий, тогда, до прибытия в лагерь, повторим, не существовало. «Распаренное, испотевшее мясо месили и впихивали в воронок» — это явные красоты стиля Солженицына, потому что «месить» (т. е. избивать в кровь до костей) заключенных у охраны никаких причин не было, а «распаренными, испотевшими» те были только потому, что отправка из омской тюрьмы в Степлаг производилась, согласно биохронике Солженицына, в середине августа, т. е. в пик местной жары. Не перегрелась ли тогда (или позже) голова у писателя настолько, что он стал видеть в Трумэне благодетеля, вовсе забыв, что тот был инициатором атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки?

Для охлаждения этого горячечного пафоса будет очень уместно привести свидетельство о том же моменте прохождения этапа Д. М. Панина:

«В подземной, камере знаменитой Омской тюрьмы мы устроили вечер шуток, чтобы развеселить многих новичков с Западной Украины, влившихся в нашу этапную группу после Куйбышевской и Челябинской пересылок. Тон задал Саня, но сразу же отошел. Он не любил терять зря времени. Уже в то время он сосредоточенно накапливал материалы для будущих книг и размышлял над ними. Вечер продолжили мастера клоунады и юмористических рассказов…» ^{186}.

Может быть, история про Трумэна, сочиненная Солженицыным, и была продолжением этого «вечера шуток»? По крайней мере, поверить в нее, с учетом всех приведенных обстоятельств, абсолютно невозможно: это чистейшая фантазия Солженицына, часто, как мы уже знаем, нагнетавшего «страсти-мордасти» на пустом месте. А читатели с опытом, знающие роман «В круге первом», могут увидеть в приведенной «картинке» «Архипелага» обыкновенный самоперепев или самоповтор автора. Вспомним, что говорит в романе дворник «шарашки» Спиридон, «мудрец из народа», обращаясь к Глебу Нержину — alter ego автора:

«Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и ещё мильён людей, но с вами — Отца Усатого и всё заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? — Спиридон напрягся, подпирая крутыми плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю Москву. — Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу — не осталось! я бы сказал, — он вывернул голову к самолёту: — А ну! ну! кидай! Рушь!!» ^{187}.

В этот монолог тюремного дворника, мечтающего об атомной бомбардировке Москвы, поскольку у него «нет больше терпежу» (подметать листья во дворе?), тоже не слишком верится. Но видно, что самого автора давно волновала эта сверхфантастическая (если не сказать — бесовская) идея, и она каким-то образом была близка ему. Однако в романе он вложил эту идею в уста персонажа, а с персонажа что взять — блаженный…

Но в документальном «Архипелаге» Солженицын говорит гораздо четче и определеннее: «Мы кричали: “Будет на вас Трумен! Бросят вам атомную бомбу на голову!”», — т. е. получается, что кричал и он сам, солидаризируясь с такой угрозой. А это — независимо от того, был ли подобный случай на омской пересылке или не был — свидетельствует о вполне конкретных политических умонастроениях писателя[118].

Так, может быть, правильно, что людей с подобными умонастроениями — апеллировавшими уже тогда к врагам своей страны — государство ссылало в места отдаленные? И стоит ли тогда нам горевать над «несчастной» судьбой Солженицына, какой он ее живописует в «Архипелаге»? Тем более, что он избрал эту судьбу, как мы знаем, добровольно.

На мой взгляд, горевать нужно скорее над бедными читателями, поверившими всем многочисленным цветам воображения писателя, которые подчас нельзя назвать иначе, чем бредовыми. Но вряд ли кто сможет отрицать, что все «фантазии» Солженицына служили его рациональным политическим целям.