Книга, обманувшая мир

Как известно, Октябрьская революция перевернула социальную пирамиду вверх дном — «кто был ничем, тот станет всем».

Ленин в «Государстве и революции» писал, что после революции подавление контрреволюционного меньшинства не будет трудным делом и не потребует даже специального аппарата.

Каков же был масштаб репрессий в тридцатые годы? В Бутырской тюрьме в 1937 г. я сидел вместе с начальником снабжения ГУЛАГа (фамилию забыл), он мне назвал такие данные: Бамлаг — 500 тыс., Москанал — 400 тыс., Севвостлаг (Колыма) — 150 тыс., а дальше шли Карагандинские, Мариинские, Ухта-Печерские, Дальлаг, Беломорско-Балтийский комбинат и т. д. Всего было около двух миллионов, т. е. в десять раз больше, чем в царской России, а потом было еще больше, так как летом 1937 г. колесо репрессий только раскручивалось.

Как же можно с точки зрения классовой борьбы объяснить такое число заключенных, где взять столько классовых врагов? Ленин все время говорит о тысячах помещиков, откуда же взялись миллионы? Кроме того, была эмиграция. Если говорить о кулаках, то к 1937 г. их в лагерях было относительно немного, так как они в своей массе были высланы и жили на положении ссыльных, а не заключенных.

Ни один разумный человек не может объяснить это явление сталинской теорией роста сопротивления классовых врагов по мере построения социализма. Ильф и Петров разбирались лучше, достаточно вспомнить Союз меча и орала в «Двенадцати стульях». Лагеря были набиты не бывшими дворянами, помещиками и капиталистами, а совсем-совсем другими персонажами.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год — это символ, кульминационный пункт начавшегося гораздо ранее процесса изменения нашего общественного строя и перехода его к режиму личной диктатуры.

Ленинская партия была союзом единомышленников, сталинская партия — это аппарат для осуществления воли вождя.

К этому времени нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми.

Те, которые привыкли думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения, были не только не нужны, а вредны и подлежали уничтожению.

Как это происходило, я постарался описать, а остальных, миллионную массу обывателей, нужно было запугать так, чтобы целые поколения молчали и боялись.

А пресса и литература лгала, возносила, восхваляла, фальсифицировала историю, и народ верил.

Верил, что Сталин верный и любимый ученик Ленина, что он провозгласил политику индустриализации, принятую на XIV съезде партии по докладу Рыкова, верил, что он осуществил коллективизацию, что он разбил Деникина, подавил Кронштадтский мятеж, защитил Царицын и т. д.

Геббельс сказал: ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой.

Ленин на смертном одре требовал снятия Сталина с должности генсека, а нам показывали фильм «Клятва», где он с первого дня заменил Ленина, склеенные фотографии показывали, как он посещал Ленина в Горках и т. д.

Вот второе лицо Януса.

Одно лицо Януса полировали, чистили до медного сияния тысячи писателей, поэтов, художников, кинорежиссеров и журналистов, другое было, как статуя Изиды, покрыто покрывалом глубокой тайны.

Даже имя любого «невинно убиенного» нельзя было назвать, это было государственным преступлением, все было предано забвению.

Для этого, чтоб не напоминали, даже семьи были репрессированы, даже дети были отняты от матерей и воспитывались в интернатах, часто под чужими фамилиями.

При Хрущеве это покрывало только частично приоткрыли, «лагерная» литература было очень немногочисленна — это, главным образом, Алдан-Семенов со своим «Барельефом на скале», Дьяков — «Пережитое» и А. В. Горбатов — «Годы и войны» и статьи в газетах и журналах, ныне погребенные временем.

Так же, как и вся политика Хрущева в этом вопросе, все было половинчато, противоречиво, было полуправдой, без выводов и обобщений. Хрущев даже не опубликовал свой доклад на XX съезде, он ниспровергал идеал сталинизма, но тут же сооружал собственный. Он ничего не сделал в изменении основ общественного строя, ограничившись верхушечными реформами, и пал жертвою дворцового заговора, немыслимого в демократической стране.

Но в своей рукописи я меньше всего ставил себе целью заниматься публицистикой и обобщениями, пусть это сделают читатели.

Я хочу только сказать, зачем же нужно стащить покрывало и обнажить второе лицо Януса. Нельзя вычеркнуть из жизни народа целую эпоху и держать ее в тайне.

Сейчас она попала в руки таких людей, как Солженицын, и дана им на откуп. Когда вышел «Один день Ивана Денисовича», то я был в восторге, меня покорил и метод писателя, это нанизывание фактов и фактиков, из которых со страшной обнаженностью встает картина превращения человека в скотину, и полная достоверность и правда. Конечно, Солженицын не видел и малой части того, что пало на мою долю, он был в рабочем лагере, а я был в лагере уничтожения. Он был после войны, а я в руках Н. И. Ежова, так сказать, на самой свадьбе, а это разные эпохи и разная степень ужаса.