Книга перемен

— Той стороны не существует, Франц. Та сторона погибла в Афгане, подорвалась на мине. Та сторона сбежала от меня в армию, убоявшись отцовства, хотя никто и не призывал отца новорожденной, мужа кормящей матери. Нас моя мама поженила еще в конце десятого класса, когда узнала, что я беременна. Ну, и его родители тоже считали, что так правильно. Мы поженились, и никто, кроме родителей, об этом не знал. Анечка родилась через полгода после свадьбы, и он, по-моему, ее испугался и меня к ней ревновал, а я не понимала, как это можно. И тоже обижалась. Анечка плакала по ночам, у меня молоко пропадало, я обижалась, он ревновал и… сбежал, как дурак, и подорвался. Он не предполагал, что его в Афганистан пошлют. Я до сих пор думаю, что произошла жестокая ошибка. Такого никто не заслуживает. Ну, а потом мама настояла, чтобы я поехала учиться в Ленинград, потому что она сама здесь училась.

— Светка, ты не поверишь, как моя мама будет рада Анечке, — с еле заметной грустью сказал Франик. Историю своей загадочной «болезни» он помнил чуть ли не наизусть и прекрасно понимал, каким ударом стало для Авроры известие о том, что он не сможет оплодотворить женщину.

Франик и Светочка поженились сразу после Нового года, на скромном торжестве присутствовала и крошка Анечка, привезенная из Новосибирска бабушкой Наташей. Бабушка Наташа, неуклюжая, как корова, возбужденно толкала в бок Аврору Францевну и вопила:

— Аврорка, я ли не говорила, что когда дело начинается со слез и драки, то заканчивается свадьбой! Нет, ты помнишь?! Какие шекспировские страсти кипели тогда в Юрмале?

— Графинчик, ты преувеличиваешь. Ничего такого не было, кроме проявления невоспитанности со стороны Франца. И за это он в свое время получил.

— Ой, да ты не знаешь! Светик была увлечена твоим Маугли с тех самых пор, как вышел фильм. И вот — нате вам, он живой, во плоти и гадости говорит. Что за прелесть! Ну кто бы по уши не влюбился?! Да ни одна бы дура девка не устояла!

— Тетя Наташа, — подкрался сзади Франик в темно-сером жениховском костюме и при галстуке, — я больше гадостей не говорю. Получается, что и любить меня не за что?

— Как так не за что? По-моему, ты свинтус из свинтусов. Из тех свинтусов, на которых дуры девки западают. А свинтусы эти, нежные и любящие, весьма себе на уме. Права я?

— Ммм. — ответил Франик, весело сверкая чуть хмельным глазом. Светочкина мама ему нравилась чрезвычайно. Понимающая она была женщина, несмотря на всю свою неуклюжесть и бестактность.

— Вот именно, — вздохнула Наталия и добавила серьезно: — Франц, я уверена, что Аврорка с Анечки будет пушинки сдувать, но ты-то, молодой балбес, не оттолкнешь ли ее, не обидишь ли? Я тогда Анечку лучше обратно с собой в Новосибирск заберу.

— Она моя дочь, — звонко и отчетливо произнес Франик.

* * *

Олег проклинал себя за то, что, отправившись громить лавку, не собрал документы и самое необходимое из вещей и не погрузил в джип. Тогда не было бы причины возвращаться домой. Тогда сразу после погрома, утопив ядовитую дрянь, можно было бы катить на все четыре стороны, и ищи его свищи. Но он не сообразил, а потому попался. К тому же он был уверен, что время до утра у него всяко имеется.

Он добрался до дому с единственным желанием сменить ботинки, в которых хлюпала холодная жижа. Ключ почему-то сначала не лез в замочную скважину, потом влез и не захотел поворачиваться, а когда повернулся два раза, как и положено, Олег с трудом его вытащил. Здесь бы ему и насторожиться и дать деру, пока не поздно, но он, чувствуя знакомый и до сей поры бывший безопасным запах дома, распахнул дверь и, еще толком не войдя, принялся стаскивать и стряхивать с ног промокшие ботинки, рвать «молнию» куртки, распутывать длинный шарф.

Потом его сзади рванули за этот самый скрутившийся корабельным канатом шарф, и на голову обрушилась вся вселенная со всеми ее громадными каменными и огненными шарами, со всеми ее пульсарами и больно сверкающими хвостатыми странницами, и колючая межзвездная пыль запорошила глаза, и черная дыра разверзлась и поглотила, и сверхплотная темень сдавила так, что каждый вдох становился казнью и бил в затылок барабанной колотушкой.

Потом тьму разорвало ослепительно яркое радужное пятно, и она поплыла в стороны, к глазной периферии. Олегу удалось разлепить веки, но он тут же пожалел об этом, потому что прямо в глаза ему светила всеми своими пятью стосвечовыми лампочками его собственная люстра. Он снова зажмурился, но, чтобы отвернуться, нужны были силы, а он не мог даже приподнять голову, хотя и очень этого хотел, потому что в затылок больно упиралось ребро высокой спинки стула, к которому он, как оказалось, был примотан широким скотчем.

Затылок ему приподняли — прямо за волосы, и он увидел, что в квартире — все вверх дном. Кто-то постарался не хуже, чем он в своей лавке. Своей, да не очень-то своей, как выяснилось. Потом ему под нос сунули потертую картонку на толстой нитке, и Ромин голос произнес:

— Это что?

Олег скосил глаза, о чем пожалел, так как все вокруг пошло неоново-зелеными волнами, и прохрипел с усилием: