Книга Полетов

Проснувшись на заре, я поспешил к месту, где поставил силок, и там вместо ожидаемого комка перьев была пойманная за крошечную лодыжку девушка, с иссиня-черной кожей и неподвижно глядевшими на меня глазами, напоминавшими остановившееся сердце. Я перенес её в дом; она была легкой, точно тростинка; уложил на кресло и заварил ей чай, но она не стала пить. Отказалась и от бульона с хлебом. Только когда я подал блюдечко с медом, появился тонкий язычок и она лизнула чуть-чуть, запив каплей воды. Потом свернулась клубочком и заснула.

Первые дни она много спала – видно, путь её до моих дверей был очень тяжел. В моменты пробуждения я заговаривал с ней, но она молча глядела в ответ огромными глазами, распахнутыми над тонким абрисом скул. Хотя я был счастлив видеть её, молчаливая неподвижность гостьи начала понемногу подтачивать моё терпение. При моем появлении она поначалу съеживалась, но мало-помалу стала привыкать, и однажды утром, проснувшись, я увидел, что она пригрелась рядом.

Никто не учил меня любить. Вся прежняя жизнь прошла в изучении семян, корешков и засушенных листьев. Бьющееся рядом живое сердце застало меня врасплох. Я подступился к ней как к новому виду, удерживая и обследуя её тело, но она выскользнула из моих объятий, заметалась по комнатам и в конце концов забилась под мой письменный стол, дрожа и не спуская с меня своих громадных, лишенных выражения глаз. Вытащив её, я пытался заставить её заговорить, произнести моё имя, но напрасно. Она не хотела или же не могла. Я не знал, что предпринять, и боялся, что она сбежит, потому сплел из прутьев клетку, которую ты мог видеть при входе, и посадил её туда. Поставил внутрь мед и воду, но она ни к чему не притрагивалась и начала чахнуть; чудесная кожа потускнела, ребра проступали, как ободья корзины, глаза горели лихорадочным блеском. «Только скажи моё имя, – повторял я, – и будешь свободна». Но она молчала.

И вот раз ночью, незадолго до рассвета, донеслись до меня несколько едва слышных нот, полных такой безнадежной тоски, что сердце перевернулось в груди. Я кинулся в комнату с зажженной лампой и в первый момент подумал, будто клетка опустела, но потом увидел на плетеном полу то, что ожидал найти в расставленной под деревом ловушке – крошечное тельце соловья. Она была мертва. Этот камень отмечает её могилу, – Кролик прикоснулся лапкой к граниту. – Клетку я оставил, чтобы она напоминала о моем безрассудстве – безрассудстве попытки изловить песню, безрассудстве попытки полюбить.

Кролик снял очки и стал протирать их покрытым мехом запястьем. Долго сидел он молча, сгорбившись над очками, будто всецело поглощенный полировкой, но внезапно зарылся головой в лапы, горько рыдая.

Пико опустился рядом на колени, осторожно поглаживая его шею и уши.

– Пожалуйста, господин Кролик. Не убивайся так, пожалуйста, – проговорил он.

– Прости, – поднял голову Кролик. – Я так долго жил с этой невысказанной болью, с тоской о случившемся.

– Быть может, другой соловей залетит сюда, – с надеждой сказал Пико.

– Ни до, ни после не слышал я такой песни, и больше не надеюсь услышать.

– Но у тебя остается память, ты можешь сидеть у её могилы.

– Да. Что мне ещё остается? – Кролик печально поднял глаза к небу, затем обернулся к Пико. – Ты не… ты не останешься со мной, юный путник? Я одинок, а ты такой славный собеседник.

Мгновение Пико колебался, не прервать ли свое путешествие и не остаться ли жить в кроличьей норе. Тихая, мирная жизнь со своими радостями, так похожая на жизнь в библиотеке. Но тут же печально покачал головой.

– И я попал в тиски безрассудной любви, – произнес он. – История твоя лишь укрепила меня в решимости довести до конца мою историю, и я должен идти, – он поднялся.

– Сию минуту?

– Время дорого.

На это Кролик бросился к ногам Пико, обхватил его колени.

– Останься со мной, – взмолился он. – Останься со мной! – И так же резко встал, отряхнулся и водрузил на место очки.

– Нет, – сказал он. – Не буду тебя останавливать. Я пытался удержать птицу, и она умерла. Тебя я удерживать не стану.

Следы наши – те же семена; они – слова, и каждый – точно давшее корни зерно, что прорастает множеством побегов или умирает там, где упало. Тропинки, которыми идем мы, подобны засеянным бороздам; им ведомы сады, леса и поля, которые вырастают за нами и которые мы можем увидеть через многие годы и не узнать свое же порождение. Гляди, как далеко разлетаются семена по пашне, по песку взморья. И каждый след – как дитя своего предшественника, не способный стереть предыдущий, но с безраздельной властью над следующим; ему дана свобода выбора направления, но не места. Так история движется вперед через лес страниц.