Следующим местом было подножие гладкой, черной стены, бесконечно устремленной вверх, у того места, где она плавно изгибалась, образуя подобие исполинской бухты. И под ногами — гладкая черная плита, чистая настолько, что нигде не было видно ни единой песчинки, словно бы ее протерли мокрой тряпкой, как протирают доску в классе. В черном небе по эту сторону стены горело не более десятка звезд, подобных меркнущим углям, и два небольших кольца мрачно-сиреневого цвета, с пугающей чернотой посередине. Неподалеку, непроглядной и безмолвной тенью неподвижно сидит она, ровно вытянув ноги вперед. Воздух — никакой, без вкуса, без запаха и без малейшего движения. Холодно, но как-то отдельно от меня, так, что я не мерзну. Метрах в двух от нее единственным диссонансом со всей здешней обстановкой торчат обрывки двух нетолстых цепей, непонятно как соединенных со здешней твердью, словно вырастающих из нее. Тут я, пожалуй впервые за все это время попробовал завести разговор:
— И как тебе здесь?
Она не ответила, продолжая сидеть неподвижно и безучастно, тогда, неожиданно для себя самого пожав плечами, я двинулся дальше, чувствуя незнакомое ожесточение, сродни всесокрушающему стремлению носорога.
Тьма. Ничего под ногами, но при этом — странная возможность идти в любую сторону и в любом направлении, если только можно говорить в этом месте с его считанными, жалкими квантами света — о направлении. Где-то, в такой дали, что уже не имеет смысла говорить о расстоянии, сгустками еще более непроглядной черноты угадывались неподвижные черные шары, дорога, по которой можно было бы идти миллиарды лет, Последний Предел, холодный уголь Творения, за которым не было бы места даже нам, воплощение отчаяния, куда более глубокого, чем любая смерть. Не знаю, сколько прошло бесконечных, неразличимых часов, дней и веков, потому что в этом месте само время было умирающим, уставшим нести перемены и охваченным предсмертной тоской, но потом возникло слабое движение и я услыхал безжизненный голос:
— Довольно. Все уже. Почти все. Только не нужно меня торопить.