Книга прощаний

Надо Тебе сказать, он, этот финал, был возможен. Я, грешный, много думал о нем, начиная с 86-го года. «Пиковая дама» (о ней – позже. - Ст. Р.), депрессии, пьянство, отъезд Регины, а главное, предощущение, затем ощущение смены эпох и непонимания, как жить, как и зачем работать в том направлении в искусстве, в котором я умею и люблю работать…Все это к тому же совпало с возрастными изменениями во мне, затем с потерей круга друзей, с переменой отношений у оставшихся в живых, переменой абсолютно объективной, ибо менялась сама жизнь, и не в лучшую для нас сторону. Все, что когда-то доставляло радость, все эти творческие вечера с последующими дружескими попойками, разговорами, юмором и т. д. – все это когда-то казалось важным и было важным, для меня во всяком случае, – все эти премьеры в театрах, в домах кино, газетные рецензии, встречи со зрителями, потеряло все это какой бы то ни было смысл, выродилось в «презентации», куда зазывались иностранные продюсеры, чтобы они потом увезли куда-нибудь подальше из опостылевшего и нищего Союза, куда угодно, хоть в Новую Зеландию!

Общественное мнение, серьезные рецензии, внутренние критерии,словом, все то, что еще было жизненно необходимо в эпоху «Современника», «Таганки», лучшего периода Эфроса, Товстоногова, то, что держало в узде, заставляло подтягиваться, – все это переродилось и обесценилось! А главное, что этот процесс протекал на фоне полной перемены психологии публики! Ее, публику, тоже меняла сама жизнь: обнищание, угнетенность, страх за завтрашний день, «раскультуривание»; как следствие этого всего она, публика, либо уезжала за кордон, либо вообще никуда не ходила, либо ходила только на самое эффектное, сенсационное, что далеко не всегда лучшее; она, публика, стала диктовать свои вкусы художникам, продюсерам, критикам, наконец! И тогда художники тоже задергались в поисках выхода! И разбежались кто куда! Кто в чистую (или грязную) политику, благо время стало политизированным до чертиков, кто в чистую (или грязную) коммерцию…

Почти все перестали читать, окромя газет, и вылезло наружу новое обличье бесов! И откровенных, и законспирированных, и рядящихся в новомодные одежды борцов за истину, благо она, истина, на них свалилась с неба. А тут еще подлили масла в огонь бывшие наши из-за кордона! Стали поучать с высоты (сомнительной) своего положения и статуса…

Словом, что я трачу чернила! Ты-то об этом писал в своих статьях…

Так как первый исход для нашего героя не состоялся, Бог его миловал и к тому же послал сына ему на старости лет, как зацепку, как долг, как надежду, наш герой стал напрягать мозги и тратить остатки духовных и физических сил на поиски выхода…

Собственно, на эти темы и были поставлены мной и Толстой, и «Визит дамы», и «Виши». Они отражали все то, что стало со мной происходить и что только проклевывалось в финале «Покровских ворог», когда я стоял на фоне разрушающегося старого дома…

Мои герои, будь то Костик, учитель из «Безымянной», Сарынцев из Толстого и даже Фауст или Ледюк из «Вишей», не говоря уж об ученом из «Тени», никогда не были политическими борцами, они (я), как Джек Берден или даже Илл из «Визита», стремились скорей к осознанию себя в тех или иных нравственных, философских рамках тех критериев, которые они или Бог им установил…

Ну не мог бы я, да и они тоже, стоять в Белом доме рядом с Никитой Михалковым, с Женей Евтушенко, с Игорем Квашой! Наверное, это плохо, негражданственно, шкурно, но это так: не могли бы, и все тут! Вот Феликс мой (Дзержинский, которого Козаков тоже сыграл, притом блестяще, мало того, пытаясь себе самому доказать «неоднозначность» фигуры, – впрочем, можно было предвидеть, что однолинейный контекст обесценит эти попытки. - Ст. Р.), так он бы где-то стоял и что-то бы делал уж посерьезнее, чем Пуго или даже Гаврила Попов. А вот ученый, забрав Аннунциату, уехал из этого царства-государства… Так что герой Твоей книги по-своему поступил вполне последовательно и в каком-то глубоком аспекте концепции автору не испортил… Хотя я понимаю всю неловкость ситуации: книга выйдет, а герой где-то купается в Средиземном море…»

Должен признаться – без особого, правда, стыда, – что, получив это талантливое, нервное объяснение, где о нервности говорит уже обилие восклицательных знаков (а многоточия – не о душевной ли смуте? Но такое предположение слишком уж концептуально), я далеко не сразу осознал правоту комплимента-упрека. Комплимента – моей книге о Козакове, упрека – мне самому. Да, «мой герой» должен был или по крайности мог… Ну, не то чтобы непременно уехать в другую страну, но совершить нечто подобное такому перелому своей судьбы.

Как должен был и вернуться, выстрадав фразу, которую часто повторяет: дескать, сам Израиль мне понравился, но я себе не понравился в Израиле. И (самостроитель!) все же и там создав свою антрепризу, написав превосходную книгу…