Книга прощания

Чтобы стало понятно: чем-чем, а эмиграцией Аксенова, как и иных, вовсе не собираюсь корить – для этого надо быть негодяем. Скажу о его выборе, о персональной модели судьбы, сколь персонален и склад дарования.

Кто читал «Остров Крым», не мог, думаю, не заметить и не оценить плотоядности, с какой там воспринимаются всяческие реалии «забугорного» быта, товарного изобилия, еще недавно повергавшего советского неофита в шок. Вот, например, переживания супермена Лучникова, по забывчивости не купившего «там» сувениров, без которых в Россию, «сюда» хоть не являйся: «двойных бритвенных лезвий, цветной пленки для мини-фото, кубиков со вспышками… длинных носков, джинсов… лифчиков с трусиками, шерстяных колготок… свитеров из ангоры и кашемира, таблеток алказельцер, переходников для магнитофонов… шерстяного белья, дубленок, зимних ботинок, зонтиков с кнопками… тампакса для менструаций… противозачаточных пилюль, детского питания, презервативов и сосок для грудных, тройной вакцины для собак, противоблошиного ошейника… кассетника для машинки, насадки 8ТК для моторного масла… галогенных фар, вязаных галстуков» п т. п. До конца этого вдохновенного перечня, где названий – я сосчитал – около семидесяти.

А этот список держит и воскрешает в своей голове персонаж «оттуда», заграничный плейбой, – кстати, очевидный полудвойник автора, он сам в идеально-экспортном исполнении, в данной же ситуации подменивший героя полностью. Ибо не может – не может! – западный человек, выросший средь изобилия, удержать в сытой памяти этот голодный перечень. Не будет родившийся «там» так обонять-осязать даже обстоятельства покупок, сладостный процесс посещения сен-лорановского магазина для избранных: «Зайти в прохладный и пустой с тишайшей, успокаивающей музыкой салон, раскланяться с появившимся из зеркальных глубин умопомрачительным созданием…»

Любовный экстаз! Праздник вожделения и обладания!

Помню, как услыхал по «Свободе» интервью того же Гладилина, честно ответившего, что испытывал в первые дни эмиграции:

– Товарный шок!

И – никаких вопросов…

Любопытно, что «Остров Крым» был написан Аксеновым до отъезда; он уже тут, у нас, в мечтах своих выстроил собственную мини-Америку или собственный победивший, как в сказке, нэп. А отъехав, почти сразу, выступая по «голосам», со вкусом начал рекомендоваться: «Мы, новые американцы». На здоровье. Но тем паче – к чему (говорю, не скрою, с особенной ревностью, как бывший товарищ и почти сверстник) вещать от имени целого поколения?

«Миллионы итальянцев или югославов, живущих за границей, – не эмигранты. Ромен Роллан, живший в Швейцарии, – не эмигрант.

Это люди, свободно решающие вопрос о том, где и ра- 'III чего они хотят жить.

У русской эмиграции нашего времени совсем другое положение.

Эмиграция в Израиль – результат геноцида. И здесь можно поставить вопрос: что же вы больше любите – сейм, или родину, или культуру, к которой принадлежите?

Ахматова однажды уже ответила на этот вопрос гениальным стихотворением.

Но еврейская эмиграция разнородна. В ней есть только элемент интеллигентской эмиграции.

Суть вопроса вот в чем.

Государство нашло новый способ борьбы с инакомыслием – выживание его за границу. Если бы политическая эмиграция не была выгодна государству, ее бы не было.

Диссиденты, демократы и борцы, в сущности, признали этот способ. Они пошли на поводу у ГБ. И, сперва провозгласив борьбу за права человека, воспользовались приобретенным авторитетом, чтобы уйти, снять с себя ответственность и т. д.

Только страдание – плата за борьбу за права человека. На это не все решаются. Но кто решился, должен стоять твердо и не идти в щель, открытую для них.

Оттуда нас не спасешь.

Мандель, писавший о любви к России, хорош был здесь, а не там.

Вот в чем суть вопроса».

С боязливым восхищением относясь к резким заметкам Давида Самойлова, сам я ни за что не решился бы на такую прямую жесткость – вплоть до жестокости. Но что правда, то правда – уезжали очень по-разному. Не говоря

о насильно высланном Солженицыне, – как Виктор Некрасов. Владимов. Войнович. Галич… Коржавин?

Могу совершенно точно сказать: один из самых горьких дней моей жизни – когда мы провожали его в Шереметьеве, когда ревмя ревела вся провожающая толпа и сам Эмка, опухший от слез, уходил в дверь таможни, исчезая для нас, как мы – и он – думали, навсегда. Потом, в конце восьмидесятых, размышляя в стихах о неизбежно приближающемся прощании с жизнью, он скажет, что эта боль уже была пережита им – «там, на балконе, в Шереметьево… где в октябре семьдесят третьего и уходил я в мир иной».

А в тот миг я и стоявший рядом Владимир Корнилов непроизвольно сделали одно и то же движение: подпрыгнули, чтобы еще мгновение видеть Эмкину удаляющуюся спину. И Володя сказал – памятно и страшно:

– Как в крематории.

Да и несколько лет спустя, в зимних латвийских Дубултах, звонит, остро помню, из своего номера Окуджава: «Зайди скорее!» Бегу – и мы слушаем, как Коржавин обращается к друзьям, к нам, по «Свободе», – Булат, случайно поймав его голос, пробившийся сквозь заглушку, успел записать на магнитофон: