Книга сияния

Благополучно выбравшись за городские ворота в телеге Карела, Ди скрылся под кипой одежды в фургоне кукловода, что направлялся в немецкие земли. Алхимик непрестанно молился о том, чтобы снова увидеться со своим другом, чтобы они встретились в Лондоне и, после нескольких славных кружек доброго британского эля, посмеялись о времени, проведенном в Праге. Над головой у Ди вместе с фургоном раскачивалось множество кукол — Каспарек, чешский народный герой, Ночная Ведьма на своей метле, еврей, лесной дикарь, дьявол, прелестная девушка, злой император.

Дыба представляла собой обычный блок, который поднимал узников за вывернутые назад запястья, тогда как к их лодыжкам привязывались грузила. Таким образом руки вырывались из плечевых суставов. Оригинально и находчиво, размышлял император. Именно такой пытке был подвергнут Макиавелли, когда он впал в немилость у принца, своего покровителя.

Кеплер заснул, сидя в углу комнаты Браге, Йепп заснул на кровати по одну сторону от умирающего астронома, фрау Браге по другую, а дети расположились вокруг кровати, словно их отец был очагом и мог их согреть. Браге прислушивался к стуку собственного сердца, которое билось словно бы само по себе. В течение ночи астроному удалось немного отлить, и это принесло ему некоторое облегчение, хотя моча оказалась кровавой. Когда же врач при свете свечей внимательно разглядел жидкость в прозрачном стеклянном мочеприемнике, то обнаружил в ней комочки гноя. Скверный признак.

«Пытка водой — вот что самое подходящее», — придумал император. Узника привязывали вверх ногами к наклонной лесенке и заставляли проглотить полоску льняной ткани. Затем лили ему в рот воду, которую он вынужден был глотать, чтобы не подавиться тканью. В конечном итоге живот узника переполнялся, и вода лились из всех отверстий.

Когда первая серая полоска прорезалась на горизонте, Рохель выпрямила затекшие ноги и представила себе Йоселя в далеком северном городе, высоком и чистом. А может статься, он изменил свое решение и направился на юг к Италии. Само слово «Италия» казалось Рохели теплым, полным радости. А слово «Венеция» звучало словно «победа». Рохель никогда не каталась на лодке, даже по Влтаве, и сама мысль о целом городе казалась невозможной… «Как не стыдно, — упрекнула себя Рохель». Какое легкомыслие — барахтаться в подобных фантазиях, когда именно такие мечтания и желания заставили ее сбиться с пути! Катание на лодке под лучами яркого солнца… Какая страшная самонадеянность! Тщеславие не привело Рохель к победе, наоборот — навлекло беды на всю общину. В точности как предсказала дочь раввина, в тот день, давным-давно, когда она сопротивлялись, не давая остричь себе волосы.

Тут Рохель услышала звук. Мгновенно сжавшись в комочек, она притворилась кучкой старого тряпья.

— Скорее, Рохель, — прошипел раввин. — Они догадались, что ты здесь. Мы должны спрятать тебя в другом месте. Зеев заберет тебя домой.

— Зеев?

Рохель не осмеливалась даже думать о том, сколько горя она ему причинила.

— Я не могу туда вернуться.

— Ты должна. Никому и в голову не придет, что ты у себя в комнате, вместе с ним.

Для женщин больше всего подходил паук, прочел император. Крюки использовали, чтобы рвать в клочья груди, особые штыри и клещи применяли к влагалищу, на лобок сыпали порох, длинные волосы вымачивали в масле и поджигали, в подмышки вкладывали раскаленные камни, ладони погружали в горячий жир, а потом пальцы горели как свечи.

32

Киракос понял, что ему суждено выжить, когда почуствовал запах цветов.

— Сергей, — прохрипел он.

Русский, как всегда, оказался рядом. Он поддержал Киракосу голову и помог ему приподняться на локтях.

Привстав, Киракос увидел цветные букеты — бело-голубую, ярко-оранжевую герань, ослепительно-желтые маргаритки, раскрытые тигровые лилии, а также цветы, названий которых он даже не знал, — свежесобранные, в вазах, сосудах, больших ведрах у его постели. Киракос был словно в саду.

— Я жив, — сказал Киракос, обращаясь как к русскому, так и к самому себе. Все его вещи, его книги и большая подушка, ковер на полу, похожий на пруд с темными розами, прекрасный сам по себе в своем изяществе — все это так впечатляло. Это был его мир, самый драгоценный из миров. Киракос взглянул на русского — бесстрастного, с длинными темными волосами, грубо высеченными чертами лица, в крестьянском одеянии — бесформенной рубахе, прихваченной на поясе грязной полоской ткани, жестких длинных штанах, заправленных в поношенные сапоги.

— Кто принес цветы?

— Я, хозяин.

— Кто меня обмывал?

— Я, хозяин.

— Кто меня кормил?

— Я, хозяин.

— И ухаживал за мной днем и ночью. Сколько суток?

— Больше семи, хозяин.

Киракос поднял руку и внимательно ее осмотрел. Кожа не почернела, а просто облезла большими лоскутами. Кишки не вылезли из его чрева через задний проход. Кровь не вытекла у него из ушей. Он мог говорить. На коже больше не было бесчисленных розовых лепешек, которые он наблюдал, когда еще был способен открыть глаза. А теперь он мог не только открыть глаза. Киракосу казалось, что у него никогда не было такого ясного зрения.