Книга снов

То, что Генри отметил меня в своем телефоне и на вклеенной в заграничный паспорт бумажке как контактное лицо «в экстренных случаях» и даже составил на мое имя «распоряжение пациента»[9], стало для меня такой же неожиданностью, как и звонок из полиции, раздавшийся пятнадцать дней назад. Двое служащих – стеснительный толстяк и беспокойная рыжая дама – были несколько сбиты с толку, когда я объяснила им, что не являюсь ни спутницей жизни Генри, ни его невестой, ни даже кузиной. И что видела его последний раз около двух лет назад. Второго января 2014 года, примерно без четверти девять.

– Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.

– А я тебя нет.

После этой фразы я дала ему пощечину и выставила вон.

– Убирайся! – кричала я, но в действительности хотела сказать: «Останься!» – Убирайся! – орала я, но внутри умоляла: «Люби меня!» – Убирайся, будь ты проклят! – в действительности значило: «Уходи, пока я не унизилась еще больше!»

Он ушел.

Никогда не забуду выражение его лица, когда он, стоя у порога, еще раз обернулся, будто не мог осознать факт своего ухода и, вдруг обнаружив себя по ту сторону нашего времени, спрашивал себя, каким образом перешагнул границу.

Помню отчаяние в его глазах.

Я чуть не сказала: «Останься!» и «Не важно все это, ты не обязан любить меня!».

Я думала именно так. Моя любовь была больше, чем желание быть любимой. Еще горше, чем отсутствие взаимности, оказалось то, что ему не нужна моя любовь.

Не имею ни малейшего понятия, нормально ли это.

Два года я тосковала по Генри каждый божий день, потом встретила Уайлдера Гласса, который меня обожает и хочет быть со мной. Я уже не та женщина, которая так сильно любила Генри М. Скиннера, что хотела прожить с ним эту жизнь и все последующие. Нет. То старое «я» – всего-навсего сброшенная оболочка, при воспоминании о которой у меня от стыда бегут мурашки по коже.

И вот я здесь. Женщина, которую он не желал, но назначил своим опекуном.

Я нужна в «экстренных случаях». Для смерти. Не для жизни.

Что это значит?

Уайлдер не знает, что я уже две недели хожу в Веллингтонскую больницу. То я будто бы на чтениях или в литературных агентствах, то встречаюсь с подающими надежду авторами. Фантастами, утопистами – как у издателя, у меня много работы, Уайлдер ни о чем не спрашивает и никогда не ревнует. Уайлдер Дэвид Стивен Птоломей Гласс обладает безукоризненным стилем, прекрасным воспитанием, тонким умом и слишком завидной репутацией в литературных кругах, чтобы к кому-то ревновать.

Я ненавижу врать и все же вру на автомате, как будто даже и речи быть не может о том, чтобы рассказать правду.

И какую, собственно, правду?

Дело в достаточном количестве воображения.

Да и как объяснить спутнику жизни, почему это ты вдруг начинаешь заботиться о своем бывшем, о котором прежде никогда не упоминала?

Одно только это – прежде никогда не упоминала – вызвало бы подозрение у любого другого мужчины. У Уайлдера Гласса, возможно, и нет.

Не знаю, почему я здесь. Но и бросить все как есть не могу. Мне стоило бы гораздо больших усилий отказаться, поэтому я предпочитаю мучиться и делать то, что требуется.

Здесь повсюду таблички и предписания.

В комнате, где облачаются в халаты, висят дурацкие правила, без которых большинство посетителей, вероятно, с плачем и криками хлестали бы своих неподвижно лежащих родственников по щекам в попытке добиться ответной реакции.

1. В присутствии пациентов ведите себя спокойно, дружелюбно и почтительно.

2. Избегайте слишком резких движений, не топайте.

3. Мы не говорим о пациентах, мы говорим с ними.

4. Приближайтесь всегда медленно и так, чтобы пациент мог почувствовать ваше присутствие и не испугался, когда вы его коснетесь или заговорите с ним.

Так не общаются друг с другом даже супруги.

За две недели Генри ни разу не пошевелился. У него не дрогнуло веко, он не издал ни одного звука – не подал ни единого признака жизни. Застыл внутри невидимой ледяной глыбы из наркотических и болеутоляющих средств, холодный благодаря машинам, которые сбивают жар. Каждые восемь часов ему измеряют уровень глубины седации. Минус пять по шкале Ричмонда значит, что до него не достучаться. При минус трех он карабкался бы в сторону пробуждения. При минус единице он вышел бы из комы. Я все представляю, как он бредет через черное ничто к минус одному.

– Готовы, миссис Томлин? – Голос Фосса тоже звучит тихо и почтительно. Вероятно, для него все люди – пациенты, которые так или иначе чем-то больны.

– Да, – отвечаю я.