Книга стыда. Стыд в истории литературы

Можно, вполне в духе Рембо, попытать счастья в Патюзане — таков жребий персонажа Джозефа Конрада Лорда Джима, убежавшего на край света. Можно, подобно Бернаносу, удалиться на фазенду в сертане в Пирапоре, в тысяче с лишним километров от Рио и в восемнадцати километрах от последней станции железной дороги: «Все, чего я хотел, это переваривать свой стыд в каком-нибудь затерянном углу этой бесконечной земли, ведь меня не видели в соседних блещущих золотом городах, я не вел здесь жизнь комедианта от литературы, выступая с лекциями, не получал материальных выгод от своего изгнания и не делал свою печаль предметом зрелища».

Можно, если стало невмоготу выносить взгляды окружающих, лишиться своей тени. «Печально продолжал я свой путь и больше не стремился встречаться с людьми, — говорит герой рассказа Шамиссо с таким сюжетом. — Я углубился в самую чашу леса, а если мне случалось пересекать пространство, освещенное солнцем, я часами выжидал, чтобы не попасться на глаза человеку»[109].

Эта мечта об исчезновении, разумеется, иллюзорна. Лейрис вернулся из таинственной Африки с пониманием, что уйти насовсем невозможно. Джефри Фермин, персонаж произведения Малкольма Лаури «У подножия вулкана», думал стать мексиканцем и жить среди индейцев. Только думал. Для чего пытаться убежать от самого себя? — задается он вопросом.

Героическим пароксизмом метода беглеца является метод отшельника-солипсиста. Бегство иллюзорно, замечает Лейрис, — поэтому нужно остаться здесь, но в стороне от остальных, в своем собственном мире. «Я хотел бы воплотить в себе некое особое одиночество, — писал он в дневнике. — […] Это значит не уничтожить мир, но поместить его внутрь себя, стать настоящим микрокосмом». Он цитирует Арто: «Чтобы излечиться от суждений окружающих, мне хватит расстояния, которое отделяет меня от самого себя».

Герой романа «Армане» Стендаля, Октав де Маливер, столкнувшись с жесткими требованиями семьи и общества (блистать в свете, заключить выгодный брак, преуспеть), внутренне чувствует себя раздавленным принадлежностью к дворянскому сословию и навязчивым чувством чести. Его тайна, «ужасная тайна, которую он никогда не доверял никому», связана с его сексуальным бессилием (которое к тому же ни разу в романе не упоминается и о котором можно догадаться из письма Стендаля, адресованного Мериме, в котором употребляется слово babilan, т. е. «импотент»). И этот интимный недостаток, намекая на бессилие и в других областях — светской, политической, исторической, детородной, — заставляет его сказать: я монстр. Именно эта постыдная тайна приводит его к размышлениям о том, как он строит для себя зеркальный дворец, чтобы больше не приходилось показываться на глаза другим людям: «У меня будет великолепная гостиная, как в особняке Бонниве, и я один туда буду входить. И только раз в месяц, да, первого числа каждого месяца, туда будет приходить слуга вытереть пыль, но под моим наблюдением; пусть он не пытается определить мои мысли по выбранным книгам и захватить врасплох то, что я пишу, чтобы успокоить душу в моменты ее безумства; ключ от нее я всегда буду носить на цепочке своих часов, маленький незаметный стальной ключик, меньше, чем ключ от портфеля. В моей гостиной я велю установить согласно моему вкусу три зеркала в семь футов высотой каждое. Мне всегда нравилась такая мрачная и пышная отделка». Такова одна из возможностей, о которых может мечтать человек стыда, увидевший себя монстром, — удалиться в какое-нибудь уединенное место, больше не попадаться на глаза окружающим, избегнуть зеркал общественного мнения, быть на виду только у самого себя, хранить свою тайну.

Когда сила стыда от жизни на этом свете, от собственного тела и от окружающей грязи такова, что компромисс с эпохой оказывается невозможен, метод отшельника-солипсиста сближается с методом мистика-аскета. В этом случае человек избегает своего тела, разговаривает отныне только с ангелами, подобно Терезе Авильской. Отметим, что эта ангельская сторона человека имеет и свой светский аспект, — или здесь уже нужно говорить о движении до самого конца в сторону Германтов? В эту ангельскую гостиную не приглашают никого, кроме избранных счастливиц — Терезы, Анжелы Меричи, Екатерины Сиенской, Лидвины из Шидама, — а также юношей выше всяких подозрений — таких, как святой Иоанн Креста. Жене, пытаясь дать определение святости, без малейшего сомнения писал: «Я думаю, что ее называют гордыней. а также унижением».

Чтобы не заканчивать этим щекотливым предметом, уточним, что не показываться совсем никому на глаза очень трудно. Можно войти в яблоко, стать одним целым с рекой, разговаривать с ангелами, превратиться в писчее перо, исчезнуть с глаз окружающих, убежать в леса — все это очень хорошо. Но если никто об этом не знает, то в конце концов от этого устаешь. Для чего принижать себя, если не для того, чтобы возвеличиться? «Я так хотел быть ничтожеством и даже не иметь возможности этим похваляться», — говорит персонаж Кено, стремящийся к святости.