Книга величиной в жизнь. Связка историко-философических очерков

Наряду с «Волшебной горой» (1924 год) и «Доктором Фаустусом» (1947) написанный в форме философской притчи и западных житий святых «Избранник» нам представляется третьим и завершающим произведением, описывающим глубинную трансформацию человеческой личности. Но если в «Волшебной горе» это происходит под воздействием гения места и замкнутого чахоточного (в прямом и переносном смысле) общества представителей обеспеченного класса, собранных со всех концов Европы, а в «Докторе Фаустусе», казалось бы, поставлена жирная точка на так называемом европейском Фаустовском человеке, то в «Избраннике» сама тема приобретает новую перспективу и дает даже рецепты выхода из того тупикового состояния, в котором сегодня пребывает Европа, а вместе с ней и весь мир. Собственно, в этом плане сквозь прозу Томаса Манна прорастает наш великий соотечественник Федор Михайлович Достоевский, поскольку немецкий классик, высоко ставивший последнего, не просто описывает пороки, взлеты и падения фаустовского человека, но и задается главным мучившим его всю жизнь вопросом: болезнь есть следствие греха или, наоборот, порок (а вместе с ним и одержимость) это итог недуга. Но если Достоевский разрешает эту проблему в византийско-православной традиции, когда все искаженное, страждущее и больное есть результат грехопадения, то у Томаса Манна нет четкого ответа на данный вопрос, и здесь мы вновь вплотную сталкиваемся с гностико-манихейским основанием западноевропейской культуры, прекрасно высвеченном в выдающейся книге «Любовь и Западный мир». Иными словами, недуг у Томаса Манна выступает как контрапункт познания, гнозиса, тогда как у Достоевского он дан во исправление человеческого естества, о чем, впрочем, писали еще ранние греко-православные богословы, в том числе святые Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст.

Томас Манн, молодой писатель

Но если вычленить принципиальные этапы понимания недуга у Томаса Манна, то в первых двух романах «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус» это заражение, повлекшее за собой особую психосоматическую девиацию, способствующую творчеству, а в «Избраннике» его место занимает страсть, выливающаяся в инцест. В «Волшебной горе», произведении Манна, еще сохранившего свежий дух молодости, присутствует катарсис; в «Докторе Фаустусе», романе Манна, сломленного Второй Мировой войной, его нет, а впереди брезжит безысходность; и в «Избраннике» уже чувствуется призыв de profundis автора к Европе вернуться к своим христианским корням. Возможно, довольно рационалистически настроенный Манн это воспринимал в качестве ницшеанской идеи вечного возвращения, тогда как динамические гностико-манихейские представления говорят о рождении Нового Эона, и как знать, будет ли уже что-то прежнее на земле. Хотя, безусловно, историческое время циклично, и даже человек в пределах своего краткого пребывания на земле не раз попадает в ситуации déjà vu (дежавю), уже однажды им пережитые, и тут же приходят знаменитые строки из стихотворения великого Бориса Пастернака «Про эти стихи» от 1917 года: «В кашне, ладонью заслонясь, | Сквозь фортку крикну детворе: | Какое, милые, у нас | Тысячелетье на дворе?»

Доктор Фаустус

Пожалуй, в подобном вышеотмеченном гностико-манихейском осмыслении недуга кроется гомосексуальная увлеченность Томаса Манна вместе с легким гомоэротизмом, проходящим через все три романа. Это лишь определенный этап на пути посвящения, расцвеченный жреческой мистериальной практикой древности, а в случае с Томасом Манном, незнакомым с православной аскетикой, и преодоления собственной самости через восприятие порочности данного типа, ведущего к изменению и, как следствие, к расширению сознания мастера слова. Здесь сродни Томасу Манну выдающийся ирландский поэт и его старший современник Уильям Батлер Йейтс (1865–1939), обретавший нечто подобное благодаря участию в мистико-теургических ритуалах, в том числе в Ордене Золотой Зари Самюэля Лиделла «МакГрегора» Мазерса.

Иными словами, психосоматические девиации, расширяющие сознание и вызванные такими болезненными состояниями, как туберкулез («Волшебная гора»), сифилис («Доктор Фаустус») и инцест («Избранник»), прошитые едва заметной нитью гомоэротизма (не в вульгарном, а в платоновском смысле), суть не что иное, как степени посвящения самого автора, облеченные в форму романа. Так, «Волшебная гора» отсылает нас к огромному роману в стихах Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» с его Мунсальвешом, «Горой Спасения», и, следовательно, повествует о рыцарском кшатрийском посвящении; «Доктор Фаустус» — об «одержимости» рыцаря-кадоша, стремящегося в творчестве познать тайну добра и зла, по-манихейски воспринявшего зло в качестве независимо действующей силы и обрушившегося в бездну, подобно легендарному Фаусту, по истечении договора с демоническим миром; и, наконец, «Избранник», в котором речь идет о жреческом посвящении через… инцест.

Жизнеописание «Святого грешника», опрокинутое в будущее