Книга воспоминаний

Прибыв в село Петров Ям в глубоком Заонежьс, Петр Васильевич попросился ночевать в находившийся там тыловой госпиталь. Ночью он проснулся от автоматной стрельбы: госпиталь был осажден финскими десантниками (или партизанами: зависит от точки зрения). Он, как был, в одних кальсонах, растворил окно со стороны, противоположной от финнов, и выпрыгнул со второго этажа в глубокий сугроб. И там отлежался. Финны ворвались в госпиталь, перерезали больных и медицинский персонал и ушли.

Вскоре после этого, допрашивая пленного с Кандалакшского направления, я услышал от него, что наш лыжный отряд вырезал госпиталь у немцев в тылу. Я заинтересовался этим эпизодом и уже после войны спросил у моего друга Миши Кирпичникова, как раз служившего на этом участке фронта в 104 дивизии и участвовавшего в лыжных вылазках, был ли такой эпизод. Он сказал, что госпиталей мы не вырезали, но что однажды их лыжному отряду было приказано обстрелять пулеметным огнем здание, где находился немецкий публичный дом. — Я не сказал ему, что в прифронтовой полосе публичных домов у немцев не было.

Это была явная репрессия за Петров Ям. Почему она обрушилась на немцев, а не на финнов? Думаю, потому, что финские госпитали были в глубоком тылу, в коренной Финляндии, куда наши лыжные отряды не могли доходить. Тем более что большинство солдат наших лыжных отрядов, по словам Миши, впервые в армии стали на лыжи — в отличие от финнов [301].

Началась все та же жизнь в Бсломорске: листовки, пленные, отчеты. Из пленных запомнился Бринкман, врач, который, не знаю почему, оказался на переднем крас. Наши разведчики отправились брать «языка», завязалась перестрелка. Бринкман, как истинный интеллигент, ползать не умел, поднял свой зад и получил туда пулю. Тем самым оказался беспомощен и стал тем «языком», которого наши разведчики захватили.

Раненые пленные попадали во фронтовой госпиталь, и он там и лежал. Там я его и опрашивал. Я был специалистом по опросу интеллигентов, естественно, что Бринкман достался мне.

Меня всегда интересовал вопрос, читают ли немцы Гете, и у Бринкмана я это тоже спрашивал. Прочел ему стихи из Гете, и он безошибочно угадал, что это Шиллер. Я не был в большом восторге от его интеллектуального уровня.

Обычно мы заводили разговор с пленными о расовой теории, о том, почему германцы считают себя лучше других. Спросил об этом и Бринкмана. Он только что был спущен с постели и сидел в больничном халате. Он сказал:

— Как Вам объяснить, чем ваша культура хуже нашей? Вот меня здесь хорошо лечат, ни на что не могу пожаловаться. Но чистое медицинское полотенце висит на ржавом барачном гвозде. Вот это и есть наглядная разница между вашей и нашей культурой.

Я говорю: — Может быть, это не так уж и важно?

— Ну да, но вот для меня сочетание чистого медицинского полотенца и ржавого гвоздя символично. Затем, у нас в палате имеется громкоговоритель, и передают музыку Бетховена. Это благородно. У нас русских композиторов не передают. Но что делает из Бетховена эта тарелка — сплошное дребезжание! Опять что-то есть хорошее, но в таком виде, что невозможно принять.

Очень интересным пленным был летчик, лейтенант Штсйнманн. Это был толковый, действительно интеллигентный молодой человек, который оказался неисчерпаемым источником информации — правда, не столько о порядках в его летной части, хотя и об этом тоже, сколько о порядках в Германском рейхе. Был он филолог, не то романист, не то германист, сейчас уже не упомню (но в Шиллере и Гете тоже был не силен), и был взят в летную школу со второго или третьего курса университета. Это именно он рассказал нам, как его не хотели принимать в училище потому, что у него челюсть не соответствовала требованиям для чистого арийца. От него мы узнали, что Гитлер провел в Германии обобществление промышленности — вся она теперь числилась принадлежащей государству, но прежние владельцы были оставлены «фюрерами предприятий»; что на время войны, в порядке борьбы с «военной наживой», прибыли были ограничены 5 % с капитала (но, как мы выяснили, капитал мог быть объявлен в любой сумме и в любое время). Во «Франкфуртср Рундшау», газете промышленников, которая чихала на Гитлера (до попытки переворота в 1944 г.), мы в каждом номере видели: «Фирма такая-то объявляет, что с такого-то числа ее капитал составляет не 50 000 марок, а 150 000 марок» — и так целая полоса.

Всего, что мы извлекли из Штейнманна, не перечислишь и не упомнишь. Материалы его опросов я собрал в большую рукопись, называвшуюся у нас «Энциклопедия Штейнманниана». Она же послужила основой для моей монографии о социальных и экономических порядках нацистской Германии военного времени. Эта моя работа, наверное, и теперь хранится гдс-ни6\дь в архивах Министерства обороны.