Книга воспоминаний

Мурманск сильно изменился со времени моего первого приезда сюда в феврале или марте. Почти ни одного дома не было целого: все без стекол — окна забиты фанерой или картоном, — и все обколотые: полдома или четверть дома стоит, рядом груда кирпичей. Мостовые обледенелые, и тоже там и сям в полутораметровых воронках. Часть города, расположенная на склоне сопок с востока, вся была выжжена дотла. Здесь были старые, ветхие, почерневшие деревянные кварталы; в июле, в сильный западный ветер, налетела большая немецкая эскадрилья и забросала город «зажигалками» — тушить было нечем. Один встреченный мной позже в Мурманске офицер рассказал мне, как ему было поручено сопровождать группу английских журналистов в эту часть города, когда там бушевал пожар, и один журналист, через переводчика, спросил одного из тушивших безнадежно разгоравшийся пожар дома:

— Здесь было все ваше имущество?

— Да, — ответил погорелец.

— Как же вы будете жить теперь?

— Да ну его к…, — сказал погорелец, прибавив трудно переводимую формулу. — Сами живы, остальное приложится.

Новая, каменная часть города не сгорела, но, как сказано, стояла вся изуродованная. Посреди всего разрушения один только красивый высотный дом «Междурейсовой гостиницы» стоял совершенно нетронутый.

На этот раз, однако, я остановился не в «Междурейсовой» — мне был забронирован номер поменьше во второй мурманской гостинице «Интурист» на одной из боковых улиц, отходивших от главного проспекта.

Приехал я вместе с немолодым лейтенантом Сало, диктором финской радиостанции (впрочем, не было двух радиостанций — была одна, вещавшая то по-немецки, то по-фински). Сало почти совсем не говорил по-русски, так что беседовать с ним было нельзя. Как припоминаю, я слышал от него по-русски только два выражения: «Топполнителны пайка» (которому он придавал большое значение) и еще гневное «Этта стары сэнсина», относившееся к русской дикторше на радио, которую Сало почему-то совершенно не переносил. Мои передачи и передачи Сало были в абсолютно разное время, поэтому, как приехали, мы с ним больше не встречались.

В отведенном нашей конторе номере гостиницы на пятом этаже я нашел фиму Эткинда, который отработал свое на радиостанции, и теперь я должен был его сменить. Он познакомил меня с двумя славными девушками, жившими в том же коридоре гостиницы и работавшими переводчицами при шипчендлере. Чтобы читатель знал, что это такое, объясняю: это посредник, занимающийся продовольственным и другим обеспечением команд прибывающих иностранных судов и, по идее, мелкой торговлей на борту — но этого, мне кажется, в Мурманске не происходило. Мы — потом я один — часто бывали у этих девушек, и одна из них, рыхлая блондинка, даже несколько влюбилась в меня и позже писала мне — не только из Мурманска, но и потом, когда ее перевели на какую-то другую работу. Мне она совершенно не нравилась, и если уж кому-нибудь в меня влюбляться, так уж лучше ее черненькой подруге, да та интересовалась совсем не мной.

Познакомился я и с приятной дамой, жившей в номере напротив моего, которая оказалась командированной по делам службы в Мурманск матерью Севы Розанова. Она мне понравилась очень — если сын был порядочный лодырь и трепло, то его мать была сердечным, интересным человеком.

В ее комнате я заметил какие-то две досочки, аккуратно прибитые по самой середине паркета и натертые в цвет паркету. Когда я спросил ее, что это такое, она ответила:

— А, это фугасная бомба тут прошла насквозь.

— И что с ней стало?

— Ничего. Лежит тут где-то в подвале. Не разорвалась.

Фима ввел меня в курс дикторского дела (надо сказать, что в это время я был из переводчиков переведен в дикторы — уж не помню, как это сказалось на денежном аттестате моей семье). Моя обязанность заключалась в том, что я должен был получить свежий номер газеты, перевести на немецкий сводку Совинформбюро и сочинить, по-немецки же, какую-нибудь подобающую случаю статью и прочесть это в тот же день по радио. Никакого решительно утверждения где бы то ни было не требовалось. В Беломорске Лоховиц или сам Фима, когда вернется, должен был изредка ловить нашу передачу «для контроля», но обычно этого никто не делал. Такая вольность — или, как теперь говорят, гласность — нас, конечно, очень поражала, но надо сказать, что несмотря на постоянную деятельность СМЕРШа во время войны часто случалось, что командование действовало, исходя из здравого смысла, а не из набивших оскомину вечных и всесторонних запретов. В этом мне и потом приходилось убеждаться.