Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Короче, от Распутина, при всей прекрасно осознаваемой мощи его таланта, я отошла. Ну не задевают меня такие вещи, как «Пожар» (1985)! И выросшая до неприличия в последние его годы ретроградность, как и у Бондарева, сопутствовала оскудению таланта.

Гораздо больше удовольствия доставлял Владимир Солоухин. При моем «лесном» детстве и никуда не девшейся страсти к сбору грибов, в «Третью охоту» (1967) я просто влюбилась. «Письма из Русского музея» (1967) и «Черные доски» (1968) тоже зачитывались до дыр и оказались ощутимым толчком для зарождения активного и ставшего пожизненным увлечения живописью. Восхитил рассказ «Похороны Степаниды Ивановны» («Новый мир», 1987), заклеймивший бессмысленный и оскорбительный советский бюрократизм, помноженный вдобавок на дефицит всего и вся. Рассказ безумно понравился и моему отцу; помню, как он с горестной иронией, уже пережив похороны жены, моей мамы, цитировал:

…Венки мне без надобности. Ишь чего захотели, венков! Нет, мне бы самое простое, будничное – мне бы гроб из досок. И есть надежда, что я его сегодня куплю. Это ли не великая удача?! Мать умерла? Скорбь и горе? Горький комок со вчерашнего дня? Тихий, достойный разговор, соответствующий обстоятельствам? О нет, нет! Но радуйся, радуйся и ликуй, черт возьми, что будет тебе гроб к часу дня! Могло быть и хуже, задержись, приди на полчаса позже, как этот вон в кепке – широколицый, с голубыми покорными глазами, стоящий тридцать четвертым в очереди…

Поздний Солоухин, с его страстным отторжением советского эксперимента, с яростным обнажением недоступных ранее темных и жестоких сторон личности Ленина («При свете дня», 1992), с нелепым, но выстраданным монархизмом привлек меня неподкупной и безоглядной искренностью чувства. Безусловно, я не могу согласиться с антисемитизмом его «Последней ступени» (1995), но от распахнутости души и страстного напора текста трудно оторваться. Не помним же мы об антисемитизме Достоевского, читая его романы. Конечно, Солоухин не Достоевский, но он искренен, искренен и в своих непростительных заблуждениях, а это всегда поучительно.

Одной из самых значимых книг 1970-х годов стал «Тяжелый песок» (1978), и не только для меня. Не сомневаюсь, что это лучший роман Анатолия Рыбакова, в котором он резко превзошел размеры своего достаточно скромного, хотя и несомненного дарования – то ли под воздействием кровно близкой ему еврейской темы, то ли из-за масштаба и ответственности художественной и социальной задачи – показать (в сущности, впервые) широкому российскому читателю ужас, трагизм, непоправимость и бесчеловечность Холокоста. Редко встречается в литературе такой безупречный пример выдержанной на протяжении весьма объемного текста верной «внеавторской» интонации – интонации вымышленного, но живого, скульптурно вылепленного, обаятельного героя, сапожника Бориса Ивановского. Нескрываемая нежность к обитателям преимущественно еврейского городка, библейская история любви родителей повествователя, Якова и Рахили, яростное и беспощадное изображение их мук и смерти во время фашистской оккупации просто сбивали с ног. В то же время в романе не было даже намека на некую мистическую исключительность еврейского народа.

Сегодня кажется, что «Тяжелый песок» был обречен на успех, на однозначно сочувственное и доброжелательное прочтение. Однако как по-разному он воспринимался! Отравленное долгим и ползучим антисемитизмом советское общество в большинстве своем скользило по кровоточащим строчкам с недоверчивой и скептической ухмылкой. Помню, как одна из моих приятельниц откровенно издевалась над первыми страницами, где члены семьи главного героя – дед, бабушка, мать, отец – неизменно представали значительными и незаурядными красавцами. Возможно, для такой реакции и были некоторые основания. Не знаю. Мне подобные эмоции были не только чужды, но и обидны и мучительны, в очередной раз заставляя задуматься над многими нелестными чертами русского национального характера. Никогда в жизни не испытывала я стыда и неловкости за свою национальность, мысль, что мы – русские, всегда влекла за собой шлейф сложных, не до конца осознаваемых, но гордых, хотя иногда и горестных чувств. А вот то, что мы – советские… Позже я постараюсь объяснить, не столько читателю, сколько себе, отношение к этому эпитету. Вот тут к законной и оправданной гордости слишком часто стало примешиваться чувство стыдной и царапающей ответственности. Впрочем, позже, позже, так же, как и о знаменитых «Детях Арбата».