Книги Яакововы

Однако, из всего этого образуется некая последовательность событий, которой мы должны верить, поскольку ничего, помимо нее, у нас нет. Впрочем, если приглядеться ко всему очень тщательно, как это сейчас видит Йента, можно увидеть все те мостки, трансмиссии, винты и модули, а так же те мелкие инструменты, которые соединяют между собо оторванные друг от друга, одиночные и неповторимые события. Собственно говоря, они являются клеем мира, это они транспортируют то или иное слово в соседствующие события, ритмично повторяют какой-то жест или мину, много раз и в иных контекстах, раз за разом сталкивают с собой те же предметы или одних и тех же людей, творят фантомные последовательности сопоставлений вещей, по натуре чуждых себе.

Это прекрасно видно оттуда, где Йента сейчас находится; так что она видит, как все неустанно мерцает и меняется, как красиво пульсирует. Ничего нельзя уловить как целое, поскольку все тут же проходит, распадается на частицы и тут же творит абсолютно новый, столь же нестойкий образчик, хотя предыдущий только что казался осмысленным, красивым или вообще поражающим воображение. Когда пытаешься проследить вниманием за какой-нибудь человеческой фигуркой, она меняется, так что даже на мгновение трудно быть уверенным, что это тот же самый человек. Вот эта, к примеру, мгновение назад была чумазой девчонкой, хрупкой, словно пластинка мацы, а теперь из дому выходит высокая, статная женщина, которая решительным движением, с размаху выливает грязную воду из таза. Вода портит белизну снега, оставляя на нем желтые пятна.

Одна только Йента неизменная, только Йента повторяется и постоянно возвращается в одно и то же место. Ей можно довериться.

 

Перед Ханукой и Рождеством расходится весть о смерти архиепископа Дембовского, и это известие, огорчительное для одних, становится радостным для других. Сообщение сделалось неожиданным, словно бы кто-то ножом резанул по терпеливо тканому ковру. Это же сколько усилий и средств псу под хвост! И тут же расходится другая весть, и она добирается до Королювки вместе с метелью – что как только умер защитник правоверных, раввины вновь подняли головы и начали преследовать другую сторону. Те, которым недавно сожгли Талмуд, теперь сжигают книги недавних поджигателей. А Яаков Франк в самом большом аресте за толстыми стенами. В Королювке люди мрачно глядят один на другого. Уже вечером первого дня после этого сообщения все садятся вместе в сарае у Израиля, и им трудно взять себя в руки, чтобы не шептать. Вскоре голоса делаются более громкими.

- Это борьба громадных сил...

- Точно так же, как и с Шабтаем. Его тоже посадили в тюрьму...

- Так и должно быть. Пленение – это часть замысла...

- Это должно было случиться, теперь все начинается...

- Это уже последние дни...

- Это конец.

 

Снег засыпал дороги и покрыл все вокруг, даже кладбище и мацевы исчезли в непроглядной белизне. Куда не глянешь, только снег и снег. И просто каким-то чудом через эти снега в деревню удается добраться торговцу из Каменца; у него нет сил даже лошадей выпрячь, только щурит ослепленные белизной глаза с покрытыми инеем ресницами. Говорит:

- Нет, Яаков ни в какой не в тюрьме, потому что ему удалось сбежать из Рогатина прямо в Черновцы, а ведь это уже Турция. Он с женой и детьми в Джурджу, и даже, как говорят, он вернулся к торговым делам.

Кто-то отзывается ужасно печальным голосом:

- Он покинул нас.

Похоже на то. Оставил за собой Польшу, заснеженную страну, но, несмотря на всю снежную белизну – страну темную и мрачную. Нет здесь для него места.

Все это слушают поначалу с недоверием, но сразу после того появляется какая-то злость – нет, не на сбежавшего Яакова, скорее, на самих себя, ведь они должны знать, что так будет. Самое худшее – это понимание того, что больше ничего уже не изменится. Яблоки лошади, стоящей перед домом Израиля, парят на морозе, грязнят чистенький, словно простынка, снег – печальное доказательство слабости всяческого создания; сейчас они превратятся в замерзший комок материи.

- Бог нас от него освободил и от искушений, которыми и был весь этот человек, - говорит Собля, входя в дом, и тут же начинает рыдать.

Плачет она весь вечер. Собственно, неизвестно даже, почему плачет, ведь Яакова она не любила, всей той его крикливой свиты, всех тех надутых дамочек и крученого Нахмана. Она не верила ни единому их слову. Боялась их учения.

Израиль призывает ее к порядку. А когда они уже лежат под периной и чувствуют сырой запах перьев нескольких поколений гусей, неуклюже пытается ее прижать к себе.

- Чувствую, как будто бы это я была в тюрьме... вся жизнь – это тюрьма, - всхлипывает Собля.

Она набирает воздуха в легкие, но ничего больше уже сказать не может. А Израиль молчит.