Книги Яакововы

Ксёндза Пикульского все это не касается – он будет одет, как это следует священнику, в сутану и в черный шерстяной плащ до самой земли, подбитый мехом. Пока же что через его руки начинают проходить сметы, а в них такие суммы, о которых ему и не снилось. Фиолетовая ткань, которой необходимо обить стены собора; тут еще идут дискуссии, сколько сотен локтей нужно, потому что никто не может точно измерить площадь стен, а еще факелы и воск на свечи – а это почти половина всех расходов! Организацией приезда гостей, квартирами для них занимается целая группа людей, а другая – столь же многочисленная – только лишь поминками. Уже взяты кредиты у иудеев на постройку катафалка в соборе и на свечи.

Похороны епископа Дембовского станут неожиданным, преждевременным кульминационным событием зимних празднеств. Они должны стать самым настоящим pompa funebris: с речами, хоругвями, орудийными залпами и хорами.

И вот тут появляются хлопоты, поскольку после вскрытия завещания оказывается, что епископ желал для себя похорон тихих и скромных. Завещание вызывает смущение, ибо – ну как же это так? Но прав оказывается епископ Солтык, который говорит, что ни один польский епископ не может умереть тихо. Хорошо еще, что наступили морозы, и можно будет подождать с похоронами, пока все не узнают о них и не запланируют свой приезд.

Сразу же после празднования Рождества Христового тело епископа торжественно и с огромной помпезностью на санях перевезли в Каменец. По дороге расставлялись алтари и проводились мессы, хотя мороз был такой, что выдержать было невозможно, и клубы пара взлетали в небо из уст верующих словно молитвы. Мужики присматривались к этой процессии с благоговением, опускаясь на колени в снегу, в том числе и православные, эти неоднократно размашисто осеняли себя знаком креста. Некоторые считали, будто бы это вообще проход войск, а не траурный кортеж.

В день похорон шествие, сложенное из представителей всех трех католических чинов: латинского, униатского и армянского, а так же шляхты и государственных сановников, ремесленных цехов, армии и простого народа, под звуки пушечных залпов и ружейных выстрелов отправилось в собор. В различных частях города провозглашались прощальные речи, закончил же их провинциал¹⁰² иезуитов. Торжества продолжались до одиннадцати часов ночи. На следующий день читались мессы, и тело положили в могилу только лишь в семь вечера. Во всем городе горели факелы.

Хорошо, что стоял мороз, и почерневшее тело епископа Дембовского превратилось в замерзший кусок мяса.

О пролитой крови и голодных пиявках

 

Как-то вечером, когда Ашер стоит, опершись на фрамугу, и присматривается, как женщины купают маленького Самуила, слышен громкий стук в дверь. Ашер с неохотой открывает и видит расхристанного молодого человека, который, бормоча наполовину по-польски, наполовину по-еврейски, умоляет идти вместе с ним спасать какого-то равви.

- Элишу? Какого Элишу? – спрашивает Ашер, но вместе с тем уже откатывает рукава и снимает со стены плащ. Из-под двери забирает свою сумку, которая всегда там стоит и снабжена, как следует врачебной сумке.

- Элишу Шора из Рогатина, напали на него, побили, поломали, Господи Иисусе, - бормочет мужчина.

- А ты же кто такой? – спрашивает его Ашер, удивленный этим "Господи Иисусе", когда они уже спускаются с лестницы.

- Я – Грицько, Хаим, впрочем, это неважно, только вы, сударь, не перепугайтесь, столько крови, столько крови... У нас были кое-какие дела во Львове...

Он ведет Ашера на угол, в улочку, а потом в темный дворик, они спускаются по ступеням в низенькое помещение, освещенное масляной лампадой. На кровати лежит старый Шор – Ашер узнает его по высокому лбу с залысинами, хотя сейчас лицо залито кровью, рядом замечает самого старшего из его сыновей, Соломона, Шлёмо, а за ним Исаака и еще каких-то людей, ему неизвестных. Все они измазаны кровью, в синяках; Соломон держится за ухо, а между пальцами текут ручейки крови и застывают темными струйками. Ашеру хотелось спросить, что произошло, но из уст старика издается какой-то хрип, и врач припадает к нему, чтобы осторожно приподнять, потому что тот, лежа без сознания, может подавиться собственной кровью.

- Дайте побольше света, - спокойным, уверенным голосом говорит Ашер, и сыновья бросаются зажечь свечи. – И воды, теплой.

Когда он осторожно снимает с раненого рубаху, видит на его груди мешочки с амулетами на ремешке; когда он хочет их снять, сыновья не позволяют, так что он только лишь сдвигает их на плечо старика, чтобы открыть сломанную ключицу и громадный синяк на груди, сейчас совершенно фиолетовый. У Шора выбиты зубы и сломан нос, кровь течет из рассеченной брови.

- Жить будет, - говорит Ашер, возможно, что немного и на вырост, но ему хочется всех успокоить.

И тогда они начинают шепотом петь, именно так, шепотом, только Ашер не узнает слов, догадывается только, что это язык сефардов, какая-то молитва.